руках капиталистов. "Тем, кто утверждает, - говорил Лян, - что открытие горных, железнодорожных и концессионных прав для иностранцев не наносит ущерба сов-естному суверенитету, я советую прочитать историю бурской войны". В 1902 году он опубликовал контрфактический утопический роман, действие которого происходит в 2062 году, "Будущее нового Китая", действие которого начинается во время пятидесятой годовщины поздней реформы Цин в Шанхае и празднования Всемирной выставки. За год до этого Дадабхай Наороджи, ранний индийский националист и редактор газет, ставший первым индийским членом британского парламента (представляя лондонский избирательный округ Финсбери от Либеральной партии в 1890-х годах), опубликовал книгу "Нищета и небританское правление в Индии". Эта работа стала сенсацией; она поставила под сомнение предположение о том, что Британия находится в Индии, чтобы установить порядок и создать богатство для колонии. Выступая за теорию "утечки" индийских финансов, Наороджи перечислил множество способов, с помощью которых финансовые и коммерческие правила высасывали богатство из колонии.

Поэтому к Первой мировой войне возникло отчетливое ощущение, что интеграция частей света привела к увеличению неравенства в мире. Зрелище интервенций и репрессий в Азии, Африке и Латинской Америке наложило отпечаток на историю о том, что "отсталые" общества могут идти в ногу с первопроходцами, даже догнать их, адаптировав их сценарии.

 

Первая мировая война и Великая депрессия выбили ноги из-под того, что осталось от старых либеральных убеждений о цивилизации и научном порядке. 1919 год стал нулевым годом для идеи развития хотя бы потому, что он откинул завесу несправедливости глобального порядка и вызвал во всем мире поиск альтернативных нарративов европейской интеграции. По миру прокатилась волна восстания. В Мексике аграристы отстаивали новую концепцию сельского богатства, закладывали основы, национализировали их права на добычу нефти и полезных ископаемых и сделали жизнь американских войск, отправленных для наведения порядка, невыносимой. Анархисты и синдикалисты восстали от Буэнос-Айреса до Шанхая. В апреле 1919 года столкновения с полицейскими в Пенджабе привели к резне в Амритсаре и распространению Движения несотрудничества. Месяц спустя антиимпериалистические демонстранты вышли на улицы Пекина в знак протеста против передачи немецких концессий в Шаньдуне и основали Движение четвертого мая. Озлобленные послевоенным соглашением, сунниты, шииты и представители рабочего класса Ирака восстали против британских мандатных властей, требуя суверенитета арабских стран. То же самое сделали и северные курды. Возникло ощущение, что социальная несправедливость является неотъемлемой частью мировой экономики, не случайным побочным продуктом интеграции и не пережитком прежней эпохи.

Если европейцы смогли ввергнуть мир в разруху и вернуть себе привилегии после этого, то, по здравому размышлению, возможно, благосостояние периферийных народов будет лучше, если наметить другие пути, причины и нарративы глобальной интеграции. С тех пор ведутся яростные дебаты о том, будет ли лучше для неимущих, если они станут частью глобального порядка или будут свободны от него.

Что нельзя было отбросить назад, так это признание того, что на карту поставлено фундаментальное неравенство, которое необходимо устранить. Хорошим примером того, как экономическая интеграция создала потребность в распределительной справедливости, был Сунь Ятсен, отец китайского республиканизма. Возмущенный унижением Китая от рук самозваных великих держав и разочарованный отношением к борющейся республике на обсуждениях договора в конце войны, он сел в Кантоне в 1921 году, чтобы наметить то, что мы сейчас назвали бы "стратегией" развития Китая. В его манифесте "Международное развитие Китая" утверждалось, что его страна "сейчас является добычей милитаристских и капиталистических держав - более серьезный предмет спора, чем Балканский полуостров". В некотором смысле он перевернул теорию империализма Дж. А. Хобсона. Если Хобсон утверждал, что проблемы капитализма в метрополии побуждают властителей в Лондоне, Берлине и Вашингтоне подчинять своей воле "неполноценные расы" и создавать империи, чреватые войной, то Сун настаивал на том, что создание отсталости и неполноценности на периферии - это то, что угрожает миру во всем мире. Создавая неимущих во взаимозависимом мире, империи порождают слабые звенья в цепи интеграции. Сунь был первым, кто связал развитие периферийных стран с глобальным миром и безопасностью; без решения "китайского вопроса" новая война неизбежна. В то время как передовые страны глубоко погрузились во "вторую промышленную революцию", Китай не мог вступить в первую, утверждал он. Китай, как и многие другие регионы мира, был рассинхронизирован с модернизацией; прогресс планеты объединил части, но направил их по принципиально разным путям. В то время как Европа и Америка проходили этапы прогресса - стадиальные модели становились все более популярными - другие страны скатывались в противоположную последовательность, в отсталость. Глобальная интеграция, по мнению Суна, привела к борьбе во времени, к расхождению нарративов о взаимозависимости - мир становился все более сплавленным и поляризованным одновременно.

Если Сун и другие беспокоились о том, как международная интеграция раскалывает общества, то некоторые наблюдатели начали видеть, что интеграция создает иллюзию внутреннего разделения, разделения времен между современностью и отсталостью. Возможно ли, что интеграция породила отсталость как часть становления современности, часть мировой экономики? Перуанский марксист Хосе Карлос Мариатеги отмечал, что вхождение крестьян Анд в современную мировую экономику в качестве производителей кукурузы или металлов вряд ли устранило старые пережитки. Скорее, это дало им новую жизнь. Это было очень важное понимание: Мариатеги заметил хитроумные способы, с помощью которых глобальная интеграция опиралась на старые версии организации общества и укрепляла их. Отсталость не была пережитком; она была порождением самого прогресса. Такие институты, как шахты и плантации, которые опирались на различные системы принудительного труда, отскочили назад. Древние андские, феодальные и современные системы накладывались друг на друга и были взаимосвязаны, что создавало иллюзию того, что страна движется вперед, наблюдая при этом ее откат назад. "Сегодня в Перу сосуществуют элементы трех различных экономик", - отмечал он в конце 1920-х годов. "Под феодальной экономикой, унаследованной от колониального периода, в сьерре все еще можно найти остатки общинной экономики коренных народов. На побережье на феодальной почве развивается буржуазная экономика; она имеет все признаки отсталости, по крайней мере, в своем ментальном мировоззрении". Развитие капиталистической экономики, продолжал он, было доверено "духу феода". Появление рыночных сил, проникновение иностранного капитала и рост современных городов не привели к автоматическому разрушению остатков старого мира; они рекомбинировали их для современных целей. В Европе капитализм уничтожил феодализм; в Перу капитализм возродил его.

С ростом осознания того, что интеграция создала новые иерархии, в сочетании с тревожными последствиями Первой мировой войны и сомнениями в способности либерального капитализма разрешить социальные конфликты, мы видим зарождение "де-развития" как решения, опирающегося на другое историческое воображение, которое утверждало, что не все общества должны разделять один и тот же нарратив. Однако не