За последние месяцы мы стали гораздо ближе. Посещения Эллы перестали быть тяготящей обязанностью и превратились в одни из самых ярких дней моей жизни. Это стало долгожданным избавлением от реальности: от истощающей эмоции работы, от постоянного беспокойства о сыне и муже. Но и это еще не все. Теперь, зная ее историю, я смотрю на бабушку по-другому. Ее прошлое ожило и заставило меня понять, что действительно важно в этом мире. Я горжусь тем, что я – ее внучка, и надеюсь, что смогла унаследовать хотя бы часть ее мужества и чувства прекрасного.

Последние прочитанные мной слова повисают в воздухе, я глажу бабушкину руку, ощущая ее мягкую, как смятая папиросная бумага, кожу, всю в пигментных пятнышках. Но сейчас я иначе воспринимаю каждую коричневую отметину, каждую мозоль, каждый жесткий, скрюченный сустав. Россыпи темных пятен, которые французы называют «цветами смерти», напоминают о времени, проведенном на залитом солнцем острове в море, где молодая женщина впервые обрела свободу и любовь. Мозоли говорят о яхте с туго надутыми парусами, скользящей по кружевным волнам, о том, как океанский ветер ловит каждый вздох и швыряет его в вечность совершенного голубого неба. А распухшие суставы – это память о захватывающих дух актах любви и мужества, это руки, которые обнимали, удерживали и вели. Целая история труда и материнства; необыкновенная жизнь.

Но это руки, которые должны были научиться отпускать, так же, как и я скоро отпущу эту хрупкую ладонь, которую сжимаю в своей.

В дверь кто-то стучит. Заглядывает медсестра, я поворачиваюсь и вежливо улыбаюсь в ответ на ее белоснежную профессиональную улыбку.

– У вас все в порядке? – спрашивает она более мягким, чем обычно, голосом, из уважения к незримому присутствию смерти в комнате. В открытую дверь проникает поток воздуха, пахнущий освежителями, которые плюются ядовитой химической струей, чтобы замаскировать неприятный запах мочи и дезинфицирующего средства. Он смешивается с ароматом белых лилий в вазе, стоящей на комоде в углу комнаты. Я привезла этот букет в свой прошлый визит. Теперь цветы уже не так хороши, чистые белые лепестки превратились в пергамент и начали тлеть.

Я киваю медсестре, продолжая улыбаться, и поворачиваюсь к бабушке. Дыхание Эллы тихое, слабое, неглубокое.

Жаль, что я не знала историю Эллы раньше. Тогда бы я могла быть ей по-настоящему хорошей внучкой. К счастью, я поняла это до того, как стало слишком поздно. По крайней мере, теперь ее история может быть рассказана. Я надеюсь, что моя мать тоже поймет это сейчас, пока еще не поздно помириться.

Когда я принесла готовую рукопись в комнату Эллы, от волнения сердце почти выскакивало у меня из груди. Как бы она сама написала это? Правдива ли пересказанная мною история?

Она не спала и попросила меня почитать ей вслух, сказав: «Я очень сдала в последнее время. У меня плохое зрение, и мои мысли блуждают где-то далеко, когда я пытаюсь что-нибудь прочесть. Но говорят, что слух – это последнее из чувств, которое мы теряем. Так что прочти, пожалуйста, моя дорогая. Позволь мне еще раз послушать собственную историю».

На неделе у меня появилось необъяснимое чувство срочности. Каждый раз, когда я приходила к ней в гости, чтобы прочесть очередную часть рукописи, она уплывала все дальше и дальше. Иногда она засыпала, пока я читала ей, и тогда я тщательно отмечала это место и на цыпочках уходила, надеясь, что ей снится остров Ре или пляж в Арисейге и двое мужчин, которые любили ее так же сильно, как она любила их.

И сегодня, когда прочитаны последние слова, я сижу молча и наблюдаю, как она улыбается, лежа с закрытыми глазами. И мое сердце наполняется счастьем, что я написала ее историю правильно, и печалью, что теперь, когда она рассказана, появилось предчувствие другого конца. И это тяжелое ощущение сейчас буквально висит в ее жаркой, искусственно пахнущей комнате.

Я думаю, не оставить ли ее спать, но вдруг глаза Эллы широко распахиваются, туманная морская зелень их проясняется, и на несколько мгновений они снова становятся цвета самого глубокого океана. Цвета виридиан.

– Спасибо, Кендра, – говорит она. – Я знала, что ты хорошо расскажешь мою историю. Что ты все поймешь. Что ты напишешь правильно.

– Я отдам рукопись маме, – откликаюсь я. – Надеюсь, когда она прочитает и узнает всю правду, она увидит все в другом свете.

Элла кивает, а затем тонкой рукой указывает на изящную темно-синюю керамическую вазу, пронизанную, будто молниями, прожилками чистейшего золота.

– Это ваза kintsukuroi, да, бабушка?

– Каролин подарила ее мне, – едва шепчет Элла, и мне даже приходится наклониться поближе, чтобы расслышать. – Она попросила нас с Ангусом зайти в галерею перед самым отъездом с острова, когда мы уже собирались домой. В тот день мой муж увидел картину «Медальон Нептуна» и очень долго смотрел на нее. Потом задумчиво кивнул: «Он любил тебя так же, как и я, душой и телом». Тогда мне показалось, что он наконец упокоил призрак Кристофа, который преследовал его на протяжении всего нашего брака. И полагала, что вопрос закрыт. А потом Каролин сообщила, что должна нам кое-что рассказать. Оказывается, Кристоф оставил картину мне. – Бабуля морщит лоб, пытаясь вспомнить. – Услышав это, Ангус изменился в лице, совсем чуть-чуть, но я заметила. Все, что он сделал на острове, и без того потребовало большого мужества и великодушия, и мне было ясно, что видеть картину Кристофа постоянно было бы слишком даже для него. Поэтому я сказала Каролин, что в Морнингсайде для картины не найдется подходящего места. Можешь себе представить, как это было бы неуместно в нашей ситуации? Я решила, что картина должна оставаться в галерее, чтобы люди могли любоваться ею. И это было правильно, потому что я увидела облегчение на лице Ангуса. Тем не менее он сказал: «Мы будем приезжать сюда каждое лето, ты сможешь показать мне этот остров, в который была влюблена всю жизнь». Так мы и поступили.

– Где сейчас картина, бабушка?

– Ну, Кендра, конечно же, она все еще там! – бодро сообщает Элла, и на ее лице мелькает внезапная радость. – Каролин продолжает жить на Ре. Конечно, у нее есть помощники. Помнишь Сандрин и Бенуа, которые управляли домом Мартэ, чья дочь ухаживала за Кристофом во время его болезни? Они давно умерли, но их внучка управляет галереей Каролин в Сен-Мартене. Да и сама Каролин, несмотря на свой возраст, почти каждый день ездит туда, не может сидеть без дела. Она довольно известна в мире искусства и до сих пор обладает острым глазом на красоту, она всегда этим отличалась…

Элла замолкает и на мгновение опускает веки, потому что воспоминания ускользают от нее. Но потом она снова открывает глаза, пытаясь сосредоточиться на моем лице. Я чувствую, что она сейчас борется.

– И вообще, на чем я остановилась? Ах да, ваза. Итак, мы были в галерее, как раз перед отъездом в Эдинбург. Каролин сняла вазу с постамента и сказала: «Ты помнишь, что я тебе говорила? О философии, стоящей за этим искусством? То, что является уникальным, имеет свою собственную красоту, которая никогда не может быть разрушена; и что это всегда стоит починить, даже если оно разбито; и что переломы и шрамы тоже становятся частью красоты, делая эту вещь еще более замечательной, еще более драгоценной». А потом она добавила: «Исцели свое сердце, Элла. Позволь Ангусу помочь тебе. Склей свой брак прожилками чистейшего золота, сделай его лучше и сильнее, чем раньше». И мы это сделали. Да, представь, Кендра, я снова влюбилась в твоего дедушку. Каролин была права: наша любовь стоила того, чтобы ее починить. В конце концов мы сделали шрамы частью красоты нашего брака. – Элла замолкает, улыбается и вспоминает. Затем продолжает, и на мгновение ее голос становится чуть сильнее: – И Кристоф тоже был прав. Он был моей первой любовью, но Ангус стал любовью всей моей жизни. Я всегда думала, что хочу получить второй шанс с Кристофом, что жизнь обделила меня в этом. Но на самом деле второй шанс у меня был с Ангусом. Мне несказанно повезло, что я была любима двумя такими прекрасными мужчинами и сама любила их.