Я остаюсь в Шуази, поскольку здесь жара переносится чуть легче, чем в Версале. У меня возникает мысль устроить в винных погребах место для уединения. Может быть, мы могли бы спустить туда несколько кресел, задрапировать стены бархатом и обедать там? И даже спать? К сожалению, в подвалах кишат крысы, и дворцовый крысолов не может гарантировать нам безопасность. Для удобства я ношу свободное муслиновое платье, фасон которого придумала сама, – тут нет ни переда, ни зада, ни даже талии. Окружающие шепчутся, что это просто позор, что оно похоже на сорочку, в нем лишь в спальне ходить. А иногда я даже хожу босиком. Мне плевать на то, что говорят.

Я ловлю себя на том, что меня больше не интересуют ни война, ни политика. И начхать мне на Австрию, на то, что происходит в долине Эльбы. Мне даже неинтересно, когда король заговаривает о волнениях в Санто-Доминго или о крестьянах, которые продолжают голодать по всей стране. Честно говоря, мне интересен только ребенок, который растет у меня в животе. Совершенно неожиданно это крошечное существо поглотило меня целиком и полностью.

Я уверена, что родится мальчик, хотя больше никто в это не верит. Включая самого Людовика. Уже давно вокруг шутят, что обе наши семьи – мастера в рождении девочек: моя мать родила шестерых дочерей, если считать еще одну незаконнорожденную девочку от герцога де Бурбона. И, несмотря на множество беременностей, королева разродилась всего тремя сыновьями, один из которых оказался мертворожденным, и восемью дочерьми.

Но я точно знаю, что родится мальчик.

Людовик всегда заявлял, что он никогда не поступит, как его прадед, и не станет признавать бастардов. Но мне он это сказать не решался. Придворные, включая и тех, предки которых и были те самые бастарды, безо всякого зазрения совести напоминают мне о клятве короля. Я ничуть не волнуюсь. Моего сына король признает, и потом мой мальчик женится на одной из рода Конде или Конти. Или на маленькой дочери Ришелье.

Следует признать, что я умнее Людовика. Но мне постоянно приходится следить за тем, чтобы он этого не почувствовал, и потому я испытываю раздражение. Несмотря на то, что с незапамятных времен задачей женщины считалось умение льстить мужчине и восхвалять его, мне иногда кажется, что я забочусь о двух детях: о том, который растет у меня в животе, и о том, который ластится ко мне, как маленькая собачонка. Беременность и невыносимая жара делают меня особенно раздражительной, и я уже не в силах скрывать свое недовольство, как это было раньше.

Людовик ощущает собственное бессилие, поскольку не может изменить погоду, и скучает, потому что на охоту тоже не поедешь. Слишком жарко для лошадей и собак бегать по лесу, они целыми днями спят. Мне кажется, что Людовик должен оставаться в Версале, – монарх обязан управлять своим королевством, – а я могла бы присылать ему инструкции и делиться своими мыслями с помощью курьера несколько раз в день. Тогда бы у меня была возможность провести два месяца в тенечке у реки, в компании маленького пажа Нептуна и его веера. Я спокойно отдыхала бы, пока весь ужас не закончится.

Но вместо этого Людовик постоянно приезжает из Версаля в сопровождении придворных, шумный и самодовольный. Он докучает своим вниманием и желанием непременно прикасаться ко мне, своими назойливыми просьбами, даже взглядом, который он не спускает с меня, надеясь получить в ответ ласку или улыбку. Хочется просто кричать! Он напоминает мне о Луизе! Сперва он не дает мне спать одной и постоянно лапает меня. Сексуальность короля – зрелость нации, можно не сомневаться, что Франция в надежных руках, но иногда я не выдерживаю этого внимания. Сейчас я отослала его в кровать к Луизе. Моя идея. Насколько бы раздраженной я ни была, но нельзя забывать, какая опасность таится в ситуации, когда у короля пустое ложе.

Наедине я общаюсь с ним как с обычным мужчиной, но на людях он продолжает быть королем, и я должна следить за своими словами и жестами. Даже здесь, в Шуази.

– Только представьте себе, что они прибыли из Бордо и Нанта, а еще ранее – из-за границы. С юга Испании… Иногда я мечтаю, как было бы интересно поехать в эти места.

Мы сидим в небольшом павильоне у реки, ищем спасения от жары. У причала стоит лодка, и мы наблюдаем, как овец, ящики с вином и хересом выгружают и несут во дворец. Я вспоминаю, как в детстве моя сестра Марианна мечтала о далеких странах, и мои пальцы нетерпеливо сжимаются. Зачем путешествовать в дальние дали, если весь мир прямо здесь?

– Вы же и есть Франция, Людовик, – без всякого сочувствия говорю я. – Нельзя вам уезжать. Это было бы… я даже не знаю, с чем сравнить. Единственное, что меня волнует в данный момент, это нестерпимая жара. От ужасающего блеяния овец у меня сдают нервы, и я думаю о том, что было бы лучше, если бы я лежала в кровати, чем здесь, у этого вонючего причала, где тучи мух и суета. И уже не важно, какой приятный ветерок дует с реки.

– Всем жарко, мадам, – несколько сухо отвечает Людовик. – И, на мой взгляд, нет ничего плохого в том, чтобы иметь мечты и желания, какими бы непрактичными они ни были.

Один из тех, кто носил ящики с бутылками, поскальзывается и падает в воду, и на секунду я завидую ему. Как чудесно быть рыбой, весь день плескаться в прохладной водичке. Второй мужчина прыгает в воду за уплывающими бутылками, пока испуганного несчастного вытаскивают на берег с помощью веревки.

Зачем мы здесь? Я готова лечь на пол павильона, на прохладные камни, но вокруг слишком много людей, и я не могу дать им еще больше пищи для пересудов.

– Я хочу вернуться во дворец, – заявляю я, легонько задев веером Людовика.

– Дождемся, когда выгрузят последний ящик. Я хочу посмотреть, как отчаливает лодка. – Несмотря на то, что Людовик – мужчина заботливый и внимательный, иногда кажется, что он настолько привык быть первым, что не понимает чувств, испытываемых остальными. В особенности если речь идет о беременных женщинах, изнемогающих от жары.

– Зачем? Вы никогда не видели, как отчаливают лодки? Иногда, Людовик, вы ведете себя как ребенок.

Я понимаю, что нанесла ему оскорбление, но мне так хочется уйти отсюда!

Он распрямляет плечи, и я по глазам вижу, что зашла слишком далеко.

– Мадам, в последнее время вы всем недовольны. По-моему, единственное спасение – отрубить вам голову и пустить по вашим венам вместо вашей крови кровь кроткой овечки. Создается впечатление, что вам просто не угодишь!

Людовик шагает в сторону дворца в окружении придворных, которые блеют, выражая несогласие с моими грубыми речами. Знаю, что они думают: «Неужели? Неужели она доигралась? Все кончено? Может быть, стоит пригласить Великолепную Матильду, чтобы та нанесла неожиданный визит?» Я сижу в павильоне, смотрю им вслед из-под полуопущенных от жары век.

Разумеется, ничего не кончено.

Но что касается этой бесконечной беременности… то вот она, кажется, будет длиться вечно! Я пристрастилась сидеть на маслобойне, наслаждаясь прохладой от плитки, проводя руками по бадьям с холодной водой из подземных источников. Как ужасающе неудобно! Я имею в виду беременность, а не маслобойню – последняя просто чудо современной техники. Я смотрю на коров с мрачным взглядом. Здешний маслобойщик уверяет меня, что корова, не выражая видимого недовольства, весь срок беременности стоит, а потом телится: несколько протяжных мычаний – и все. Но как же мы, женщины? Девять месяцев – истинная мука, а потом еще боль, когда рожаешь. Я уговариваю себя потерпеть, пытаюсь убедить, что скоро все закончится, у меня родится сын и мое тело вновь станет принадлежать мне.