казалась столь значительной,— пишет он,— что после победы было установлено дикта­торское правительство. Был назначен Совет из десяти человек для со­блюдения гарантий государства. В его распоряжение предоставили сред­ства, освободили от всех формальностей и от всякой подотчетности; жизнь каждого зависела от его решений».

«Правда, деятельность Совета не должна была превышать десяти дней; однако пришлось продлить ее еще на десять дней, потом на двадцать, затем на два месяца; всего она продлевалась шесть раз под­ряд на двухмесячный срок. По прошествии года предел был обозначен пятью годами. Войдя в силу, Совет продлил свои полномочия еще на де­сять лет, а там этот жуткий трибунал был закреплен навечно. Продле­ние полномочий было использовано для закрепления власти. Учрежден­ный только для подавления антигосударственной деятельности, он узурпировал функции государства. So pretexto[372] заботы о безопасности Республики он вмешивался в дела мира и войны, распоряжался дохода­ми и кончил тем, что уничтожил законную власть»[373].

В Аргентинской Республике верховной властью наделил себя не Совет, а один совершенно недостойный человек. Временно получив пол­номочия в делах внешних отношений, он свергает, расстреливает, унич­тожает губернаторов провинций, которые вручили ему эти полномочия. Облеченный в 1835 году Всей Полнотой Общественной Власти на пяти­летний срок, в 1845 году он все еще продолжает пользоваться этими пол­номочиями. И не найдется сегодня ни одного простака, уповающего на то, что Росас откажется от власти самолично, или лелеющего надежду, что народ осмелится просить его об этом. Росас захватил власть на всю свою жизнь, и если Провидение положило умереть ему столь же мирно, как доктору Франсиа, то долгие годы страданий и горя ожидают несчаст­ный народ, ставший жертвой собственной минутной слабости.

13 апреля 1835 года Росас принимал полномочия, и его развязные манеры и апломб на церемонии поразили тех, кто думал позабавиться при виде неотесанности и gaucherie[374] этого гаучо. Он появился в расстегнутом генеральском мундире, из-под которого выглядывал желтый ситцевый жилет. Простим тех, кто не улавливает смысла этого неповто­римого toilette[375], столь красноречиво живописующего смысл ситуации.

Наконец власть в его руках. Факундо погиб месяц назад, город отдал себя в его руки, народ самым законным образом подтвердил передачу ему всех полномочий. Государство — это чистый лист, где начертает он нечто новое, оригинальное; он творец, Платон, что создал свою идеальную рес­публику сообразно с тем, как он это понимает; это труд, к которому он готовился двадцать лет, это его детище, которое наконец может появиться на свет, и ему не помешают ни устаревшие обычаи, ни требования времени, ни подражательство Европе, ни права личности или действующее законодательство. Словом, это гений, сожалеющий об ошибках свое­го века и готовящийся сокрушить их одним ударом. Все будет создано заново силой его таланта. Посмотрим же на это чудо.

Из Палаты представителей, куда Росас явился получить жезл прави­теля, он отъезжает в багрово-алом экипаже, выкрашенном по его прика­зу ех professo[376] для такого торжественного события и украшенном алы­ми шелковыми лентами; в экипаж впряжены те, кто безнаказанными убийствами с 1833 года держал город в постоянном страхе. Это Народ­ное общество, у них у пояса ножи, на них алые жилеты и алые ленты, на которых читаем: «Смерть унитариям!» У ворот дома Росаса те самые люди, что везли экипаж, встают в почетный караул; сюда стекаются го­рожане, за ними — генералы: ведь необходимо продемонстрировать без­граничную приверженность персоне Славного Реставратора Законов.

На следующий день появляется воззвание к народу и список изгнан­ников, в котором фигурирует один из его зятьев — доктор Альсина. Упомянутое воззвание — одно из немногих распоряжений, самолично на­писанных Росасом; к сожалению, этого цепного документа у меня нет под рукой. Программа правления разъяснялась в нем открыто, без око­личностей. «Тот, кто не со мной,— мой враг»,— такова политическая аксиома, освещающая ее; объявлялось, что потечет кровь, и единствен­ная обещанная гарантия — неприкосновенность собственности. Горе тем, кто вызовет гнев Росаса!

Спустя четыре дня церковный приход Сан-Франсиско извещает о своем намерении отслужить мессу и вознести Te Deum в знак благода­рения Вседержителю и т. п.; население приглашается торжественно от­метить своим присутствием этот акт. Близлежащие улицы в празднич­ном убранстве, устланы коврами и дорожками — это настоящий восточ­ный базар: камчатые и пурпурные ткани, золото и драгоценные камни в причудливом обрамлении. Народ заполняет улицы, стекается молодежь поглазеть на нововведение; дамы превращают приход в место вечернего гулянья. Молебен продлевается на один день, затем еще на один, в го­роде царит оживление, люди снуют взад и вперед, все возбуждены, пре­кращены всякие работы — и так продолжается четыре, пять дней под­ряд. «Гасета» описывает самые мельчайшие подробности пышного празд­нества.

Через восемь дней другой приход извещает о своем Te Deum, его прихожане намереваются посоперничать в энтузиазме с соседями и зат­мить их торжества. Какая роскошь кругом, какое множество украшений! Портрет Реставратора помещен на улице под балдахином, на котором алый бархат оттеняет золотая тесьма с кистями. И снова все приходит в движение на много дней, вся жизнь протекает в сметливом приходе. Спустя несколько дней — другой приход, новый праздник в другом райо­не. Но до каких же пор праздновать? Народ еще не устал от спектаклей? В чем причина такого энтузиазма, не охладевающего целый месяц? По­чему бы всем приходам не устроить празднества одновременно? Нет, это энтузиазм организованный, управляемый исподволь.

Проходит год, но торжества в церковных приходах все продолжают­ся, официально организованный всплеск радости переходит из городов в селения и, кажется, никогда не кончится. «Гасета» в течение полутора лет занята описанием праздников федералистов, и постоянно в ней по­является одна и та же картина: портрет Росаса, установленный на спе­циальной повозке, везут впряженные в нее генералы и дамы — подлин­ные федералисты. «Et le peuple, enchante d'un tel spectacle, enthousiasme du Te Deum, chante moult bien a Notre-Dome, le peuple oublia qu'il payait fort cher tour, et se retirait fort joyeux»[377].

По истечении полутора лет после этих празднеств багровый цвет превращается в символ верности делу, портрет Росаса, вначале помещен­ный в алтарях, становится частью повседневного костюма, каждый дол­жен носить его на груди в знак пламенной любви к персоне Реставрато­ра. Наконец из этого разгула рождается страшная Масорка — федера­листская полиция, которую образуют добровольцы-энтузиасты. Им вме­нено в обязанность поначалу ставить недовольным клистир из перца и скипидара, а потом, если этого воспламеняющего курса лечения недоста­точно, обезглавливать тех, кого следует.

Вся Америка потешалась над знаменитыми празднествами в Буэнос-Айресе, почитая их пределом развращения народа, я же рассматриваю их как явление политического порядка, принесшее столь обильные пло­ды.