— Да уж понял, — Сай тяжело вздохнул. — Ну, не поминайте лихом.

— Да ты себя не хорони. Это не смертельно. Полина вон…

— Ага. Твоя Полина практически святая. И то ей было больно, наверное. Было ведь?

Верен отвел глаза.

— Да и шаманка, может, помогала. Ладно. Деваться теперь уже некуда, — Сай снова вздохнул и осторожно протянул руку в сторону ближайшего цветка, медленно и величественно проплывавшего мимо, наполненного нежным свечением, проступающим через молочно-прозрачные лепестки, окутанного трепетным сиянием.

Цветок на секунду замер, словно задумался, качнулся слегка и поплыл к Саю. Прозрачные лепестки, состоящие из мягкого белого свечения, раскрывались, росли, наливались яркостью и силой. И вот уже не цветок, а живое пламя взметнулось над неподвижной темной гладью.

Танец пламени, завораживающий и опасный, все быстрее мелькают лепестки-языки белого огня, все выше поднимаются, пылают все жарче. Лицо Сая побелело от напряжения, он смотрел в этот белый огонь и видел в нем всю свою жизнь…

Любовь близких, беззаботное детство, хотя уже тогда витала над ним, над его семьей и всем кланом темная тень, опасность, немилость княгини… Но пока он, еще ребенок, не понимал всей серьезности угрозы, верил в то, что жизнь безопасна и полна радости, увлекательных приключений и интересных открытий.

Мать любила его какой-то отчаянной любовью, в которой страх был преобладающим оттенком чувства. Страх потерять, не уберечь, страх перед сильными, перед Леяной, потом и перед Отступником, о котором шептались тайком. И Сай невольно пропитывался этим страхом, а вместе с ним и чувством собственной исключительности. Мир был опасен, но он должен жить, сохранить себя, уберечь.

Еноты одни против всех остальных во враждебном мире, где никто не поможет, никто не заступится. Он один против всех — каждый сам за себя. Душа его тосковала, рвалась куда-то прочь от того темного, что тяготело над ними, не желала одиночества, но с годами тоска притупилась, одиночество стало привычным, собственные интересы, выживание стало главным.

Несправедливость княгини, она не выносит енотов, сородичи один за другим исчезают — кто просто пропал, кто погиб, кого забрали на тяжелые работы, некоторые успели бежать. От непосильного труда погибла мать, и ее последнее напутствие: береги себя.

Он берег. Делал все, чтобы выжить. Княгине нравилась его покорность, забавляла ее. Она заставляла соблазнять тех, кто был ей зачем-то нужен, или тех, кого хотела ударить побольнее. Заставляла выведывать секреты, шпионить… Мерзко. Как мерзко. Больно вспоминать об этом. И о том, как он сам спешил забыться то в одних объятиях, то в других. Не думая, что причиняет боль, используя этих девушек и женщин. Ему было все равно.

Никто не думает о нем, и он не думает ни о ком. Отца и братьев не спасти — в глубине души он понимал это. Никого у него не осталось, никого и ничего. Только он сам. Один. Сколько бы ни было подружек на одну ночь или на целый сезон, — он один. Тоска по теплу, полученному и отданному, еще жила в душе, угасая постепенно. Сердце обрастало броней.

Даже ребенок, которого должна была зачать Полина по воле Леяны и Отступника, не беспокоил. Почти не беспокоил. Да, мелькнула мысль, что это ведь будет и его ребенок. Но нет. Он — это он. Один. Весь остальной мир — чужой. Все чужие. Что ему до какого-то ребенка. Сколько уже погубленных жизней вокруг. Он не может ничего сделать. Только пытаться уцелеть самому.

Вот кем он стал. Равнодушным ко всему и ко всем. Выжить любой ценой. А зачем? Разве это жизнь… Разве стоит за такую жизнь держаться? Он не верил, что есть те, кто думают не только о себе, считал, что лишь лицемеры делают вид, что им есть дело до других. Ну и еще семейная привязанность, да. И то не всегда. Вот кем он стал…

Как больно видеть себя со стороны, как больно… Все его прошлое, все чувства и мысли, все, из чего состоял он и чем он жил, все горело и корчилось, боль разрывала изнутри и выжигала нутро, ослепляющая боль, яростная и… очищающая.

Неужели вот так сгорит все? Ничего не останется… Он сгорит… В нем нет жизни, только какая-то шелуха, мусор, страх, пустота, жалость к себе и — ничего больше?

Пламя опадало, оставляя свободу и чистоту. Мир не такой, люди — не такие. Не все. Есть и любовь, и сострадание, и даже самопожертвование. И он сам — не такой. Больше не такой.

Из-под прогоревшей шелухи вдруг показалось что-то важное, что-то нужное, лежавшее на дне памяти, на дне души. Любовь родителей друг к другу, к нему, к братьям, забота братьев, и еще… Тирини.

Она тоже любила его, он знал. Вместе росли, вместе играли. Первый поцелуй — неуклюжий, робкий, чистый. Прикосновение не столько тела, сколько души — тоже с ней. А больше ничего не было, ни тогда, ни после. Все-таки на это хватило угасающего света в его душе — сберечь то чистое и прекрасное, что зарождалось между ними да так и не расцвело. Даже он понимал, что с ней нельзя так, как с другими, она не для того, чтобы забыться, не на одну ночь, не на один сезон. Такая, как она, или навсегда, или никак.

Сейчас вдруг понял, что среди тех, с кем "забывался", наверное, тоже были такие, — настоящие. Точно были. Только он смотрел на них глазами себялюбца, которому плевать на всех, а не глазами любви. Ведь когда-то были они у него — глаза любви… Едва начали открываться и закрылись снова. Но память о Тирини осталась.

Он слышал потом, что она так и не вышла замуж. Подумал еще: неужели до сих пор ждет и любит его? И тогда эта мысль польстила, хотя и жаль ее было, но все же — польстила… Новая вспышка боли. Какой же сволочью он стал. Неужели и правда — она все еще любит его… Тирини… Большие искристые глаза, тонкие руки, чуть печальная улыбка…

Ослепляющая боль взорвалась в груди и растаяла. Остался свет, тепло, надежда, память… О матери, отце, братьях, о Тирини. Жива ли она? Может быть, все же вышла замуж. Только бы была жива… Он отыщет ее. И сделает все, чтобы помочь ей. И если для этого нужно будет снова исчезнуть из ее жизни, исчезнет. Только бы у нее все было хорошо.

Сай открыл глаза, мимолетно удивившись тому, что они были закрыты, ведь успел увидеть так много… Поднялся. Было очень тихо. Верен, Полина, фея — все смотрели на него огромными испуганными глазами. Да, даже Верен.

Кажется, он кричал… Или нет? Не важно. Он только теперь понял, что чуть не умер. И еще, что совершенно не помнит, как погрузил руки в Живое Пламя.

Сай медленно растянул губы в ухмылке.

— А вот это выражение лица я запомню, — доверительно сказал он Верену. — Ради того, чтобы увидеть, как ты за меня волнуешься… стоило пройти через это.

— Только ради этого? — Верен, моментально вернув себе обычную невозмутимость, приподнял бровь.

— Не только, — кивнул Сай, думая о своем.

Он почти забыл, ради чего, собственно, все затевалось. И остальные, похоже, тоже забыли. Им напомнил об этом хлынувший сверху поток слепящего света и силы, закрутивший их всех и швырнувший куда-то через ревущее, сминаемое, как снег под пятой гиганта, пространство.