– А со змеями… Помнишь, на болоте.

– Хы! Змеи вообще разговаривать не умеют. Знаешь, почему?

– П-почему?

– У них ушей нету. Не слышат, стало быть, и говорить не могут. Змей я травой отогнал. Есть такая травка полезная. Если растереть, чтоб пахло, и в воду бросить, все змеи уйдут.

– Да, а давеча с вороном… Страшнющий такой ворон. Огромный, черный. Он каркнет, а ты в ответ.

– Это мы так, переругивались от скуки. Вороны, они тоже умные. А эта – дура, как все бабы. Сейчас ей ничего не втолкуешь. Уж если ей втемяшилось, что ты на ее чадо напала…

– Я не напала. Он хорошенький.

– Хорошенький? Вот и сиди теперь.

– А давай слезем и убежим, пока она там?

– Слез один такой. Тихо сиди.

«И ноту убери куда-нибудь», – хотел добавить он, но смолчал. А то и в самом деле свалится. Осина-то над самым обрывом.

Наконец, уже на закате, медведице надоело слоняться туда-сюда, да и вкусности из торбы уже были съедены. Рявкнув на пестуна, она споро погнала медвежат с поляны.

Обр выждал немного, послушал, как они ломятся сквозь приовражный ольшаник, и только после этого спрыгнул на землю сам и разрешил Нюське:

– Падай! Теперь можно. Только быстрей падай, а то скоро ночь. Опять костер палить надо, да и жрать хочется.

Дурочка послушалась и тут же упала. Пришлось ловить. Ну, поймал, конечно. Все-таки не три пуда девчонка весит. И поймал, и к костру отнес. Вот навязалась на шею со своими глазищами, волосами и коленками!

* * *

От Нюськиных припасов не осталось ничего. Сожрали даже сушеные грибы, не говоря уже о малине. Рассыпали и слизали остатки тщательно сберегаемой соли. Дурочка причитала над разорванным рукодельным мешочком, разыскивая в измятой траве нитки и иголки. Обр же молча и яростно искал кресало. Без костра эту ночь можно и не пережить.

Кресало нашлось уже в сумерках, далеко от костровища, у самого обрыва. Каким-то чудом уцелели и рябчики, в спешке брошенные на краю поляны.

– Здесь не останемся, – решил Хорт, – мало ли что этим в голову стукнет. До темноты надо уйти подальше.

Сегодня, может, и луна выйдет. На ходу не замерзнем. Как стемнеет, остановимся. Будем костер жечь. Днем при солнышке отоспимся, а потом опять пойдем.

– Куда? – устало спросила Нюська. – Опять туда, где нас нет?

– Тут верстах в пятидесяти лес валят. Туда и пойдем.

– Зачем?

– Пора к людям выбираться. Зима скоро. Один бы я подольше задержался, а тебе в тепло надо.

– А нет ли тут избушки какой, хоть маленькой?

Обр помотал головой.

– А срубить?

– Чем? Ножичком? Может, у тебя топор припасен?

Распространяться о том, что рубить избы он тоже не умеет, Хорт не стал.

– Хватит, – сказал он, – погуляли! Пора и делом заняться.

Дело его ожидало трудное и страшное, но, в конце концов, должна же быть справедливость на свете. Умоется кровью князь-вешатель, будет помнить проклятых Хортов.

– Вот едут они, едут, а дело к ночи. Лес, туман, дорога темная. Смотрят – стоит на дороге некий человек. Босой, оборванный, волосы всклочены.

– Разбойник?

– Не, – рассказчик помешал в котле, поправил костер, значительно оглядел слушателей, – хуже.

Слушатели тоже не поражали красотой одежд и изяществом причесок. Среди ожидавших ужина лесорубов и сплавщиков многие за лето, проведенное в лесу, оборвались до лохмотьев, а космы и бороды собирались подстричь недельки через две, вернувшись домой и попарившись в бане.

– Разбойник бы добро отобрал, а самих, может, и отпустил бы, – зловещим басом прогудел кашевар, – или отбились бы. Мужики здоровые были. А этот подошел как путный. «Мир вам, – говорит, – добрые люди! Заблудился я, а дело к ночи. Смилуйтесь, подвезите до жилья».

– И че?

– И все! – рассказчик полоснул по горлу ручкой поварешки. – Более их никто не видел. Телегу потом у Корявой топи нашли. Добро не тронули. Ни нитки не пропало. А люди и лошади сгинули. Прохожий тот не разбойник, а лешак оказался. Из Сиверской чащобы. Те двое лесорубы были. А лешаки этого страсть как не любят.

– Им бы отчураться, – подал голос кто-то из сумрака, сгущавшегося вокруг костра.

– Вовремя признали – может, и отчурались бы, – рассказчик, прищурившись, поглядел на кашу, соображая, упрела она или еще нет.

– Вдоль лезвия ножа глядеть надо было, – со знанием дела заметил один из сплавщиков, принюхиваясь к каше.

– Врешь! – возразили ему. – Через нож только оборотня отличить можно. Чтоб лешака узнать, надо поглядеть на него меж ушей вороного коня. Тогда он в своем виде и предстанет. Выше самой высокой сосны, а руки, как корни, до земли свисают. Идет – деревья гнутся. В Сиверской чащобе их тьма-тьмущая. Вот мы тут сидим, а они, может, на нас из кустов глядят.

– Ну, готово, – заявил кашевар, – таскай со всеми.

Глубокие деревянные ложки чинно, по очереди погрузились в пухлую кашу.

Ужин был последним. Кашевар постарался, собрал все остатки: и гречу, и горох, и последние корочки давно заветрившегося сала. Назавтра предстояло вести тоже последний, уже собранный плот по застывающей Мологе в столичный Повенец.

* * *

– Мир вам, добрые люди!

Обр, остановившийся на краю светового круга, слегка удивился, увидев два десятка мрачных, перепуганных лиц с приоткрытыми ртами, с запутавшейся в бороде и усах кашей. Чего это они? Вроде поздоровался, сказал все как положено. Вид смирный, оружия на виду не держит.

Больше часа он пролежал в кустах, разглядывая артельную ватагу, сидящую у костра, но ничего опасного не заметил. Обычные смерды-работяги, усталые и оттого спокойные. Нюська начала мерзнуть, ежилась, дышала на руки, и он наконец решился выйти к костру. Получается, зря.

Руки мирных работяг потянулись к топорам, а один выхватил нож и зачем-то принялся вертеть у себя перед носом.

– Хлеб да соль! – вежливо, как велит обычай, продолжал Хорт. Но и это не помогло.

– Ем свой, а ты подальше стой! – скороговоркой отчурался кашевар. Поварешку он держал на отлете, как топор.

– Да стою я, стою, – мирно отозвался Обр, торопливо соображая, что с ним не так. Ну одежа рваная, так какой же ей быть после блужданий по лесу. Ну волосы, с утра безжалостно обрезанные тупым ножом, торчат во все стороны. Так за это не убивают. Неужто и тут его опознали?

– Кто таков?! – рявкнул самый здоровый, в сплавных сапогах, поднимаясь во весь рост и постукивая обухом топора по ладони.

Не опознали. Уже хорошо.