С другой – обычные деревенские дома с крылечками, ставенками, щегольскими наличниками. В заборах калиточки, у калиток – лавочки.

Повенец расширялся, рос, поглощал ближайшие деревеньки. От этой только и осталось что одна улица да церковь на пригорке. Хорт поправил на плече почти пустую торбу, соображая, куда податься, и тут Нюська тронула его за рукав.

– Пойдем?

Обр поглядел на церковь, куда тянула его несчастная дурочка.

– Еще чего! У нас денег на ночлег в обрез, а ты – свечки ставить.

– Да я не за этим.

– А зачем? Там ведь жрать не дадут и ночевать не позволят.

– Антоша позволил бы.

– Что, соскучилась? Антоша тебе родной был, а здесь все чужие. Они тебя привечать не обязаны.

Нюська опустила глаза, подышала на замерзшие руки, поплотнее закуталась в плащ.

– Ладно, – покладисто пообещал Хорт, – завтра-послезавтра деньжат раздобуду, тогда и зайдем. А пока надо ночлег искать.

Сказал и бодро двинулся вниз, туда, где чинная деревенская улица упиралась в скопище каких-то сараев и кособоких, явно сляпанных на скорую руку домишек. Вдали, на повороте, словно со дна пруда, наполненного темным, нечистым туманом, подмигивал большой фонарь на длинной жерди.

Нюська покорно засеменила следом, оскальзываясь на комьях замерзшей грязи. Дешевая обувь – лапти, только век у нее недолгий. За пару месяцев совсем истрепались. Жжет и царапает мерзлая земля сквозь дырявые подошвы. Обр приостановился, подставил девчонке локоть, почувствовал, как цепляются за куртку дрожащие пальчики. Боится. Еще бы! В чужом-то городе, да на ночь глядя. Портовая окраина – место не самое спокойное, Хорт и сам опасался, но виду, конечно, не подавал.

Вблизи стало ясно, что им повезло. Неверный свет падал на встопорщенную сухую елку, прибитую под крышей, – знак кабака. Это была большая удача. Где кабак, там, небось, и еда, и на ночлег принимают.

Повезло, да не очень. Цена, которую тощая белобрысая девица в обтерханном, но господском платье, украшенном роскошными оборками, заломила за угол в общей спальне на чердаке, оказалась до того солидной, что стало ясно: придется выбирать между ужином и ночлегом. Усталый Обр, у которого в глазах до сих пор плыла серая речная вода, решил, что поесть можно и завтра, после прогулки по базару или людным столичным улицам.

Город богатый, ротозеев, не умеющих уследить за своими кошельками, много, и, если прогуляться только один раз и не наглеть, местная братва против не будет.

Так что он кинул в облюбованный угол торбу, бросил на солому, покрывавшую пол, сырой плащ и уж собрался улечься, растолковав своему желудку, что нынче им ничего не светит. Но тут Нюська, о чем-то шушукавшаяся с кабатчицей, снова потянула его за рукав.

– Пошли!

– Куда еще?

– Ужинать. У них судомойка рожать надумала. Я посуду нынче помою, а нас за это покормят.

Обр только хмыкнул. Дурочка-дурочка, а везде устроится. И в Малых Солях жила – не тужила, и в Кривых Угорах обжилась как родная. Вот только связалась с Хортом, которому нигде места нет.

Однако в переполненном общем зале место для них все-таки нашлось. Нюська притулилась на краешке длинной лавки. Для Обра белобрысая девица приволокла, грохнув об пол, кривую засаленную табуретку. Похлебав наскоро жидкой пшенки, девчонка убежала на кухню. Хорт свой хлеб есть не торопился, ложкой водил медленно. Надо было подольше остаться в зале, поближе к глупой девчонке. Мало ли что. Сидел, жевал неспешно, глядел по сторонам.

Воздух тут был до того плотный, что хоть ножом его пили и кашу закусывай. Только вряд ли кто захочет есть такую вонючую гадость. Мда. Столичная публика могла бы быть и почище. Кабак стоял на краю обширных трущоб, разросшихся вокруг приречных лесопилок, дровяных складов и знаменитых повенецких верфей[36]. Сплавщики, плотники, дровоколы шелковых камзолов не носили и заморских ароматов не употребляли.

На лавках вдоль длинных столов сидели густо, локоть к локтю, места все были заняты. Давешняя девица в платье с оборками и два парня, с виду ее братья, носились туда-сюда с мисками и кружками, будто пожар тушили. Но никакой опасности Обр не высмотрел. Красные мундиры в толпе не мелькали, в упор на него никто не глядел, исподтишка не пялился.

Правда, за соседним столом развлекалась явно подозрительная компания. Орали чересчур громко и пили без удержу. Так ведут себя перед большим и опасным делом, на которое идти боязно, а не идти совестно. Ага, а вон тот, похоже, главный. Сам пьет мало, больше угощает. На военного вроде похож. Что-то в нем такое есть. А впрочем, кто его знает. Ватага, должно быть, какая разбойничья. Или заговорщики. На князя чего-нибудь умышляют. Есть у него враги и кроме последнего Хорта.

Впрочем, это их дела.

Обр доел кашу, облизал ложку, коркой вычистил тарелку. Остатки хлеба припрятал за пазуху, на завтрашний черный день. Белобрысая девица плюхнула перед ним кружку с пивом. Он незаметно поморщился, но кивнул благодарно. Люди были ему тяжелы. Орут, воняют, пиво хлещут чуть ли не бочками. В лес бы, хоть к медведю в берлогу. У медведя под боком, небось, тепло, тихо, хорошо спится.

– А ну, пшел, сопляк!

Замечтавшийся Обр все же успел собраться и потому врезался в затоптанный, заплеванный пол не лицом, а плечом и локтем. В кабак ввалилась новая компания, и какой-то жилистый дядя, оставшийся без места, положил глаз на Оброву табуретку. А зря!

Всякий Хорт, сумевший выжить в своей любящей семье, в таких случаях действовал быстро и не раздумывая. Рука и плечо – опора, обеими ногами с разворота обидчика под коленки, когда рухнет на спину, вскочить и лупить предметом спора, то есть табуреткой, по чему попало. Правда, от табуретки старшие братья почти всегда успевали увернуться.

К несчастью, жилистый плотогон не был истинным Хортом. Повалился он тяжело, как мешок с брюквой, запутался в коротком кожаном плаще, да и высокие сапоги помешали. Так что удар пришелся точно по голове. Здоровяк тихо крякнул и закатил глаза. Хилая табуретка сломалась. В руках Обра остались два куска. Один так, гнилье. Зато второй – подходящий, с парой кривых и ржавых, но острых гвоздей.

«Та-ак, – мелькнуло в голове, – ночлега здесь не выйдет. Пропали денежки. Да что денежки. Хорошо, если живым выпустят. Верно Маркушка говорил: всегда садись у двери или у окна. Но окон тут не было, а до ступенек, ведущих к низкой забухшей двери, далеко, не протолкнуться».

Он отбросил гнилушку, покрепче перехватил кусок с гвоздями… И обнаружил, что бить, собственно, некого.

Чахлый мужичонка, сидевший по соседству, отодвинулся сколько смог, от греха подальше, придерживая свою миску, да какой-то в дым пьяный возчик гаркнул: «Так его, так его, болезного!» – но кого именно он имел в виду, осталось неизвестным. Прочие проявили умеренное любопытство, кое-кто приподнялся со своих мест в ожидании бесплатного развлечения, но вступаться за побитого никто не собирался.