Однако колесо судьбы, неумолимое в своём вращении, вскоре послало Каххора-эшона вдогонку за сыном. Сей ничтожный раб получил известие о том, что отец тяжело болен. Он немедленно вылетел на самолёте из Душанбе в Калай-Хумб, добрался на машине до Талхака и застал родителя при смерти. А вместе с тяжестью предстоящей утраты на него внезапно обрушился совсем уж неподъёмный груз – отец, святой Каххор-эшон (да будет свята его могила) вручил ему свой молитвенный коврик.

Для сего ничтожного…

Для меня это стало страшным ударом. Я не желал становиться шейхом! Ломалась вся моя жизнь… Рушилось всё, чего я добился, чего мечтал достичь в будущем… Малика не поедет со мной. Не бросит работу. Диссертацию. Подруг. Городской комфорт. Эта княжна, горожанка, гордая красавица, модница, учёная дама, кандидат химических наук, что она будет делать в убогом домишке рядом с гробницей?! Что я буду делать?! Как жить?.. Чем жить?.. Зачем?..

Отец взвалил на мои плечи тяжкую ответственность. Передал власть, которая мне не нужна, и коли я не имею права распорядиться собственной жизнью – смогу ли властвовать над душами мюридов?

Однако сын в руках отца подобен трупу в руках обмывальщика. Прошло время, и я смирился со своей жалкой участью. Иногда утешаюсь мыслью, что лучше, пожалуй, быть суфийским шейхом, нежели изучать суфийское учение по мёртвым книгам. Но это слабое утешение. Женщина, с которой я связан семейными узами, не может заменить мне Малику. Порой я чувствую себя узником, запертым в огромной темнице. Один, совсем один…

Отсюда, с вершины, казалось, что стены моей тюрьмы накренились, как опрокинутая чаша. Верхний край ущелья – крутой откос хребта Хазрати-Хасан – выгибался высоко в небо. Нижний – рассекала извилистая трещина, в которой бурлила река. И далеко внизу, по белой нитке тропы, проложенной вдоль реки, медленно ползла точка – одинокий путник на дне огромной каменной расщелины. Кто-то направляется ко мне за помощью, советом или наставлением. Они убеждены, что я способен помочь… И идут ко мне бесконечной вереницей со своими бедами, страхами, тревогами, заботами…

Тем временем точка увеличилась настолько, что я различил в ней крохотную фигурку женщины – яркое пятнышко живой жизни среди каменной мёртвой пустыни.

Женщина в красном платье поднялась к мазору. Отсюда, со скалы, я видел, как из дома вышла мать моих детей и заговорила с просительницей. Увидел я также, к великому своему неудовольствию, что она указывает на скалу моего уединения. Женщина в красном платье вместо того, чтобы уйти восвояси, направилась к тропе, ведущей наверх, что окончательно привело меня в крайнее раздражение… Какое у крестьянки может быть дело, столь важное и срочное, что ради него она осмеливается нарушить уединение эшона?!

Я невольно отвлёкся от своих раздумий и лишь следил за тем, как она медленно поднимается вверх по склону. Женщина скрылась из виду за последним поворотом тропы и на некоторое время исчезла. Я понял, что она остановилась под прикрытием скалы, чтобы отдышаться и достойно со мной заговорить. Наконец она поднялась на вершину. Я узнал в ней русскую женщину, дочь которой просватал Зухуршо.

– Здравствуйте, – сказала она по-русски и, спохватившись, добавила: – Ас-салому алейкум.

В национальном платье и изорах, в неумело завязанном головном платке она походила на посредственную актрису, играющую роль таджички в каком-то спектакле.

Меня неприятно поразила вольность, с которой обратилась ко мне эта женщина. Она смотрела прямо и требовательно, хотя я никогда ничего ей не обещал. Будь она в европейской одежде, неучтивость ничуть бы меня не задела, ибо у русских нет врождённого такта, истинная вежливость для них недоступна. Однако меня оскорбил контраст между одеждой горянки и неизменной русской бесцеремонностью, хотя я привычно скрыл свои чувства.

– Как мне к вам обращаться? – спросила она.

– Это неважно, – ответил я. – Все имена в этом мире условны и непостоянны. Истинны лишь имена Божьи.

Но она, вероятно, даже не слышала моих слов.

– Я знаю, вы учёный. Работали в Академии наук. Вы должны меня понять. Я обращаюсь к вам как к образованному человеку… Мне не с кем поговорить, не с кем посоветоваться… Не у кого искать защиты… Я в отчаянии. Не знаю, что делать… Мы попали в ужасную ситуацию…

Возможно, я даже посочувствовал бы, если б она не тащила меня назад, в мир, навсегда мной утерянный. Я сказал холодно:

– Вы обращаетесь ко мне как к учёному? Вот я перед вами. Кандидат философских наук, без пяти минут доктор. Что вы просите сделать для вас? Объяснить действия Зухуршо в свете слома общественной формации в нашем независимом государстве? Или прочитать этому местному феодалу лекцию о несовместимости его волюнтаризма с принципами гуманистической этики? Или же обратиться в ООН или ЮНЕСКО с требованием призвать его к соблюдению прав человека?

Она проговорила растерянно:

– Но у вас такой огромный авторитет…

Я возразил:

– Вы преувеличиваете. Я разрабатывал слишком узкую тему. Меня знают очень немногие. Несколько специалистов в Москве и в Лениграде. Кое-кто в Праге, Торонто… Пара человек в Кембридже. Стефан Дюдваньон в Париже… Вот, пожалуй, и всё. Даже у нас, в Таджикистане, я известен не особенно широко…

– Ах, я не о том! – воскликнула она. – Эти люди в кишлаке… Они почитают вас как святого. Они послушаются, что бы вы ни приказали…

– Вы сама себе противоречите. Я либо учёный, либо шейх. Соединить одно с другим невозможно. В научном мировоззрении – а насколько я понимаю, именно его вы придерживаетесь, – отсутствует понятие «святость».

Она растерялась, но сразу же нашлась:

– Я прошу вас… как человек просит человека… Вы можете меня понять. У вас самого есть дети…

Дети! Меня возмутило, что она прибегла к старому, как мир, стандартному приёму манипуляции, но я сдержался:

– Человек не в силах изменить то, что предопределено. Сказано: «Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал нам Аллах».

– Да, конечно, я знаю… Все это твердят… – сказала она с горечью. – И вы тоже… И всё же, умоляю, помогите! Мы в ловушке… Я уже ни на что не надеюсь… Только на какое-нибудь чудо…

Она запнулась, словно в голову ей пришла новая мысль.

– В кишлаке без конца рассказывают о чудесах, которые вы творите. Я никогда в них не верила. По-моему, образованный человек не станет заниматься такими нелепостями… Совершенно бесполезными, от которых никому ни холодно, ни жарко… Простите, я сама не знаю, что говорю…

Я молча слушал её, окаменев от негодования.

– Но теперь я готова поверить в любое чудо! Сделайте что-нибудь с этим страшным человеком, чтобы он оставил нас в покое. Напугайте его… Превратите в лягушку, и пусть его мерзкая змея проглотит. Я не знаю, просто не представляю, что ещё можно придумать… Но вы сами, наверное…

И тогда самообладание оставило меня.