– Вещественно ли сие золото или просто обман зрения? – вопросил эшон.

Серые каменные зубцы и впрямь сияли, хотя уподобить их золотым можно было только с большой натяжкой или оговоркой, что речь идёт о самородках. Впрочем, для аллегории годилось даже такое отдалённое сходство.

– А даже будь золото подлинным, доступно ли оно? Кто верит в доступность, пусть идёт, – и эшон взмахом руки проложил прямой маршрут к вершинам.

Край площади, на котором толпились поселяне, резко обрывался вниз к реке, текущей по дну ущелья. Глубина отвесного обрыва, по моим прикидкам, – метров тридцать; вполне достаточно, чтобы разбиться в лепёшку.

– Мост есть… – неуверенно проговорил безбородый старичок в первом ряду.

Его сразу же заклевали:

– Э, Зирак, помолчи! Какой мост?!

– Мудрые мысли эшон говорят, а ты про мост…

Эшон обратился к Зухуршо:

– Вот куда вы зовёте этих людей – в пропасть. Может, ваш новый мир и хорош, но путь к нему преграждает бездна. Не толкайте их туда. Жизнь в горах и без того подобна переходу по мосту Сират, узкому, как лезвие меча. Достаточно на миг потерять устойчивость, чтобы сорваться вниз и погибнуть. Потому-то эти люди цепляются за старое и страшатся нового. Старое – проверено столетиями. А новое… Вы сказали, что они нищи из-за того, что глухи к вашим советам. Я говорю: они живы потому, что не слушают ничьих советов. Но ведь вы не советуете, вы их принуждаете. Зачем?! Вы наверняка знаете, что крестьянский мир – экологическая система, любое резкое вмешательство со стороны нарушит равновесие, и ему придёт конец…

Вряд ли крестьяне поняли последние слова, да и насчёт Зухуршо я не уверен. Меня речь эшона сразила наповал. Околонаучная лексика и ораторское красноречие в устах деревенского шамана! Да, непрост, непрост святой человек…

– Умоляю вас, – продолжал эшон, – оставьте их в покое, пусть живут, как жили. Не тащите их в новую жизнь, не заставляйте выращивать «новый сорт», что бы ни скрывалось под этим названием. Вы их погубите…

Зухуршо оторопел. Он тоже не ожидал от эшона подобных речей, переводивших спор на совершенно иной уровень, на который бывший инструктор райкома не сумел переключиться. Если вообще был на это способен. Выручил Горох. Выскользнул из своего укрытия в гуще массовки:

– Дозвольте и мне вопрос задать.

Эшон кивнул:

– Разрешаю.

Зухуршо гневно нахмурился и… промолчал. Думаю, рад был в душе, что Горох без спросу перевёл огонь на себя.

– Вы, святой эшон, много мудрых слов сказали. Конечно, люди здесь невежественные, но даже я, хоть в техникуме и учился, всей глубины не постиг… Вы сказать изволили, что власть не должна в эту самую крестьянскую жизнь вмешиваться. Кто я такой, чтоб с вами спорить! Но в прошлом советская власть в крестьянскую жизнь сильно вмешивалась. Что сажать, и когда, и где – все колхозникам указывала. Что получилось? Погибли люди? Нет, не погибли. Наоборот, хорошо жить стали…

В первом ряду безбородый старичок с простодушным лицом подтвердил:

– Хорошо жили.

– И вот я спросить хочу, – завершил Горох, – если они, товарищ… извините… господин Хушкадамов, будут в эту самую крестьянскую жизнь вмешиваться, может, у них ещё лучше, чем у советской власти получится?

Эшон ответить не успел. Зухуршо прервал диспут в выгодный для себя момент. Он толкнул в бок Гафура, пятнистого телохранителя, тот дал знак водителю одной из стоящих в стороне машин, «КамАЗ» заскрежетал стартером, завёлся, зачадил чёрной диоксиновой вонью, выкатил на середину площади и встал рядом с трупом Рембо. Народ молча следил за грузовиком. Только безбородый старичок из первого ряда торжествующе воскликнул:

– А я что сказал?! Говорил я: Зухуршо муку раздавать будет!

Второй телохранитель, Занбур, ловко вскарабкался на борт, откинул брезент, запрыгнул в кузов на кладку мешков и швырнул один вниз. Мешок хлопнулся о землю и разодрался по шву. Словно взорвалась мягкая бомба, начиненная мукой. Тонкая пыль взлетела, осела и широко прикрыла мертвеца, как саваном, белой мучной пеленой. На краю, где землю едва припорошило, медленно проступило багровое пятно не успевшей ещё застыть крови.

– Э, хайвон! – заорал Зухуршо. – Не бросай! Осторожно Гафуру подавай.

Второй мешок был опущен и уложен с должной бережностью. Зухуршо поставил на него ногу:

– Кому первый мешок?! – и сам же ответил: – Асаколу – первый мешок! Староста, иди сюда.

Горох приблизился.

– Ложись, – повелел Зухуршо. – Сначала – кнут, а мешок получишь после порки.

Если староста и растерялся, то лишь на мгновенье. Сходу вписался в ситуацию и по-военному отрапортовал:

– Итоат! Слушаюсь!

Достал из кармана цветастый носовой платочек, обшитый по краям бахромой с блестками, нагнулся, чтобы расстелить, но спохватился, искоса глянул на валяющийся рядом труп Рембо, присыпанный мукой, да так и застыл с вывернутой шеей.

– Извиняюсь… дозвольте поодаль, лечь… Я, извините, мертвецов боюсь… – и, не разгибаясь, боком, на крабий манер, засеменил в сторону.

По самому краю ходил Горох, жизнью, возможно, рисковал, но удержаться не мог… А может, имел какой-то хитрый расчёт. Почему Зухуршо не разорвал его в клочья? Почему позволил ужимки и прыжки? Видимо, актёрство Гороха как-то резонировало с его собственной игрой. Кривляние шута как бы подчёркивало величие владыки и напоминало ритуальное поношение цезаря в ходе триумфа. Или, чем черт не шутит, санговарский цезарь просто засмотрелся на тамошо – зрелище, в котором был режиссёром, главным актёром и одновременно зрителем, да увлёкся спектаклем настолько, что начал подыгрывать Гороху, работать с ним в паре. А тот, хитрый манипулятор, ни разу не задел его прямой насмешкой.

Он отодвинулся шагов на пять, встряхнул платочек и разложил на земле. Сделал ныряющее движение, как если бы собирался лечь. Оглянулся на зрителей и всем телом дал им понять, что платок слишком мал, чтоб на нем уместиться. Черт возьми, да у него талант!

Даврон шагнул к Зухуршо, на ходу поправляя кобуру. Я давно подметил у него этот жест, когда он сердит или раздражён.

– Зухур, кончай цирк.

Тот не сразу понял.

– А? Чего? – затем включился: – Э, погоди минутку.

Горох тем временем принялся растягивать платок. Потянул. Не выходит. Он дёрнул что было сил и… разодрал надвое ветхую ткань. В руках остались два обрывка.

Мужики захохотали. Женщины захихикали. Оценили… Горох растерянно огляделся по сторонам, повернулся к Зухуршо:

– Товарищ… извиняюсь… господин Хушкадамов, мне бы брезент с машины… для подстилки…

Зухуршо поманил его пальчиком.

– Эй, артист, сюда иди. Мешок видишь? На него ложись.

Горох потупился: