этаже нью-йоркской гостиницы, была там настолько же неуместна, как броненосец какой-нибудь. Она стала результатом сокращения ассигнований на осушение болот Нью-Джерси, из-за чего этот комар, подобно многим другим юным его собратьям, устремился на поиски пропитания в соседние штаты.

Ночь была теплая, но после первой схватки: беспорядочных хлопков в воздухе, тщетных поисков и битья себя по уху с опозданием на долю секунды – я применил дедовский метод нахлобучивания простыни на голову.

Итак, все пошло, как водится: укусы сквозь простыню, изъязвление обнажившийся ненароком части руки, удерживающей покровы, натягивание одеяла с последующим удушьем под ним, вылившимся в психологическое изменение поведения, повышенную бдительность, дикий бессильный гнев и, наконец, новую облаву.

Вышеупомянутое инициировало маниакальную фазу – ползанье под кроватью с лампой, обшариванье номера с последующим обнаружением насекомого, устроившего засаду на потолке, атакой на него с применением связки полотенец и нанесением травмы самому себе – господи боже!

Последовал краткий период зализывания ран, во время которого противник мой, видимо, смекнул, что к чему, ибо нагло примостился у самой моей головы, но я опять промахнулся.

Следующие полчаса, доведшие мои нервы до состояния исступленной настороженности, увенчались пирровой победой в виде крошечного пятнышка крови – моей крови! – на изголовье кровати.

Как я уже сказал, я считаю ту двухлетней давности ночь началом своей бессонницы, потому что именно тогда я постиг, что сон может быть разрушен одной бесконечно малой, мизерной величиной. С той поры я, выражаясь ныне устаревшим языком, стал «лунатиком», пребывая в вечной тревоге, снизойдет ли на меня благо сна. Я выпивал – время от времени, но обильно, а вечерами без алкоголя мысли о том, могу я рассчитывать на сон или нет, одолевали меня задолго до того, как я ложился в кровать.

Типичная ночь (жаль, я не могу утверждать, что все эти ночи давно позади) наступает, когда целый день просидишь за работой, куря одну сигарету за другой. Этот день завершается, так сказать, без всякой передышки, непосредственно во время отхода ко сну. Все припасено: книги, стакан воды, сменная пижама – вдруг я вспотею во сне, таблетки люминала в цилиндрическом флакончике, блокнот и карандаш на случай, если посреди ночи меня посетит мысль, которую стоит записать. (Таковых было немного – наутро эти мысли в основном оказывались бесплодными, что не умаляет их ночной мощи и безотлагательности.)

Я ложусь, надев ночной колпак; в данный момент я занят сравнительным анализом двух книг на одну и ту же тему, так что выбираю томик потоньше и читаю, докуривая последнюю сигарету, пока не начинаю клевать носом. С первым зевком я захлопываю книгу на закладке, втыкаю окурок в пепельницу и жму на кнопку торшера. Сперва я поворачиваюсь на левый бок, – говорят, так успокаивается сердцебиение, а затем – кома.

До поры до времени все в порядке. С полуночи до половины третьего в комнате царит покой. Потом я внезапно просыпаюсь, встревоженный то ли болями, то ли какой естественной надобностью, слишком бурным сновидением, сменой погоды от тепла к холоду или наоборот.

Я быстро спохватываюсь – в надежде, что смогу восстановить прерванный сон, но тщетно: вздохнув, я включаю свет, принимаю крошечную таблетку люминала и снова раскрываю книгу. Пришла истинная ночь, самый темный ее час. Я слишком утомлен, чтобы читать, можно, конечно, смешать коктейль, но тогда наутро мне станет плохо, так что я встаю и начинаю прохаживаться. Я бреду из спальни по коридору до кабинета и обратно, а потом, если на дворе лето, выхожу на заднее крыльцо. Над Балтимором туман, не видно ни единого шпиля вокруг. Я возвращаюсь в кабинет, там мой взгляд цепляется за ворох несделанных дел: письма, гранки, черновики и т. п. Устремляюсь к ним – нет! Это меня погубит. Снотворное начинает потихоньку действовать, и я снова ложусь в постель, на этот раз свернув подушку калачом под шеей.

«Как-то раз, – рассказываю я себе, – в команду Принстона понадобился квотербек. Нигде не могли его найти, и уже совсем было отчаялись, как вдруг тренер заметил меня, разминающегося с мячом на краю поля, да как закричит:

– Кто этот молодец? Почему он раньше нам не попадался?

– Он не выходил еще, – отвечает помощник тренеру, а тот ему:

– Давай-ка его сюда!

…и вот наступил день матча с Йелем. Я весил всего сто тридцать пять фунтов, так что меня приберегали до третьей четверти, когда счет был…»

Бесполезно… Этой грезой я убаюкивал себя почти двадцать лет подряд, пока не истер ее до дыр. На нее больше нельзя положиться, хотя ночами поспокойнее она еще могла бы навеять дрему…

Следом идет сон про войну: кругом японцы, они побеждают… Мой истерзанный дивизион занял оборону в той части Миннесоты, где мне знакома каждая пядь земли. Весь командный состав погиб в одночасье в разбомбленном штабе во время совещания. Капитан Фицджеральд принимает командование. Его благородное лицо…

Так – хватит, хватит! Эта байка тоже использовалась годами и порядком истрепалась. Персонаж, носящий мое имя, поблек и растекся. Глубокой ночью я лишь один из миллионов мрачных пассажиров, едущих в черных автобусах навстречу неизвестности.

Я снова на заднем крыльце и, доведенный крайней усталостью ума и ложной бдительностью нервной системы до состояния смычка с оборванным волосом на трепещущей скрипке, я постигаю истинный ужас, сгущающийся над коньками крыш, резкое совиное уханье клаксонов полуночных такси да навязчивую монодию возвращающихся с гулянки бражников. Ужас и убыль…

Убыль и ужас – все, чем я был, и все, что я сделал, утрачено, истрачено, потеряно, промотано безвозвратно. Если бы я мог вернуться, я поступал бы по-другому: был бы храбрым там, где прежде трусил, осмотрительным – там, где совершал безрассудства.

Не обидел бы ее тем-то.

Не сказал бы ему того-то.

Не разрушил бы себя, пытаясь сокрушить незыблемое.

Ужас подступил, точно буря. Что, если эта ночь – предтеча другой ночи – той, что грядет после смерти? Что, если отныне будет только вечное дрожание на краю пропасти, где все низкое и порочное в тебе подгоняет шагнуть вперед, к порокам и низостям целого мира. Ни выбора, ни пути, ни надежды – лишь бесчисленные повторения убожества и недотрагедии. Или остаться, быть может, навечно на пороге жизни, не в силах перешагнуть его, или вернуться. Я превращаюсь в призрак под четырехкратный бой часов.

Сидя на краешке кровати, я роняю голову на руки. И тишина, тишина – и внезапно – а может, это только потом кажется, что внезапно, – я засыпаю.

Сон – подлинный, чудесный, желанный, баюкающий. Так глубоки и теплы