арабы торговали нугой и ядовито-розовой выпечкой. После «Сада Аллаха» и «Шейха» город наводнили разочарованные женщины.[309] На крутых мощеных переулках мы то и дело вздрагивали от ярких вспышек бараньих туш, свисающих с крюков в мясных лавках.

В Эль-Кантаре весь постоялый двор, где мы заночевали, был усеян глициниями. Пурпурные сумерки курились из глубин горного ущелья, и мы отправились к художнику, который жил отшельником в горах и писал копии картин Месонье.[310]

Затем – Швейцария и совсем иная жизнь. Весна расцветала в садах «Гранд-отеля» в Глионе, в горном воздухе искрилась вся панорама мира. Солнце ласкало цветы, проросшие между камней, а далеко внизу мерцало Женевское озеро.

За балюстрадой «Паласа» в Лозанне парусные яхты распускают перышки на ветру, точно птицы. Плакучие ивы плетут на галечной дорожке затейливые кружевные узоры. А люди здесь – роскошные изгнанники жизни и смерти, брюзгливо позвякивающие чайными чашками в надежных глубинах балконов. Они произносят как заклинания названия швейцарских отелей и городов с цветочными клумбами и ракитником, где даже уличные фонари наряжены в вербеновые короны.

1931

В ресторане лозаннского «Отель-де-ля-Пэ» мужчины проводили досуг, играя в шашки. Американские газеты стали открыто писать о Депрессии, и нам захотелось домой.

Но мы провели еще две летние недели в Анси и договорились, что никогда больше туда не вернемся, потому что эти недели были чудесны и ничто с ними не сможет сравниться. Сперва мы жили в «Бо-Риваж», увитом плетущимися розами. Прямо у нас под окнами зависла между небом и озером вышка для прыжков в воду, но там были полчища огромных мух, поэтому мы переехали на другой берег озера в Мантон. Тут вода была зеленее, а тени – длинны и прохладны. Сады карабкались по скалистым уступам обрыва к отелю «Палас». Мы играли в теннис на обожженных глиняных кортах и делали робкие попытки удить рыбу с низкой кирпичной кладки. Летний зной пузырился в смоле купален из белой сосны. Вечером мы ходили в кафе, расцвеченное японскими фонариками, белые туфли сияли в сыром сумраке, подобно радию. Словно вернулись старые добрые времена, когда мы все еще верили в летние отели и находили философский смысл в популярных песнях. Однажды вечером мы танцевали венский вальс, просто парили, не касаясь земли.

А в «Ко-Паласе», в тысяче ярдов над уровнем моря, танцевали на неровном дощатом полу павильона и пили чай, макая тосты в горный мед.

Когда мы оказались проездом в Мюнхене, «Регина-Паласт» пустовала, и нас поселили в номере, где останавливались принцессы, когда царственные особы изволили путешествовать. Немецкие юнцы, шатающиеся по слабо освещенным улицам, вид имели зловещий – а разговоры на фоне вальсов, доносящиеся из открытых пивнушек, были все о войне да о тяжелых временах. Торнтон Уайлдер[311] сводил нас в знаменитый ресторан, где пиво было под стать серебряным кружкам, в которых его подавали. Мы ходили смотреть на заветные свидетельства безнадежного дела. Наши голоса эхом летели под своды планетария, и мы потерялись в темно-синем космическом зрелище, рассказывающем, как все устроено.

Лучшим отелем Вены считался «Бристоль», и нам там были рады, поскольку он тоже оказался пуст. Наши окна глядели на обветшалую барочную лепнину Оперы над верхушками скорбных вязов. Ужинали мы у вдовы Захер[312], где на обитой дубом стене красовалась гравюра, изображавшая Франца-Иосифа, едущего много лет назад в карете по какому-то более счастливому городу[313]. За кожаной ширмой ужинал кто-то из Ротшильдов. Город был беден – уже или все еще, и лица вокруг выглядели измученными и настороженными.

Мы провели несколько дней у Женевского озера – в отеле «Веве-Палас». Таких высоких деревьев, как в тамошнем парке, мы нигде не видели. Гигантские птицы одиноко реяли над озерной гладью. Чуть поодаль находился веселый пляжик с современным баром, где мы сидели на песке и обсуждали животы.

В Париж мы возвращались на машине – а именно: психовали, сидя в своем «рено» в шесть лошадиных сил. Знаменитый дижонский «Отель-де-ля-Клош» предоставил нам чудесный номер с ванной, оснащенной адски затейливым приспособлением, которое портье гордо отрекомендовал нам как «американский водопровод».

В последнее наше посещение Парижа мы воцарились среди поблекшего величия отеля «Мажестик». Мы сходили на Выставку и дали волю воображению, разглядывая золоченые факсимиле Бали[314]. Унылые, залитые водой рисовые поля на унылых дальних островах рассказывали нам непреложную историю трудов и смерти. Соседство множества копий столь многих цивилизаций сбивало с толку и угнетало.

Дома, в Америке, мы поселились в «Нью-Йоркере», поскольку реклама упирала на его дешевизну. Тишина повсюду приносилась в жертву спешке, и бывали мгновения, когда мир казался совершенно невыносимым, сколько бы ни сверкал огнями в синих сумерках, если глядеть на него с крыши.

Улицы Алабамы дремали, погруженные в себя, и каллиопа на танцах выдыхала мотивы нашей юности. В семействе гуляла какая-то хворь, и дом просто кишел сиделками, так что мы поселились в большой, новой, тщательно отделанной гостинице «Джефферсон Дэвис». Старые дома вокруг делового центра наконец-то начали разваливаться. Вдоль кедровых дорожек на окраинах выстроились новые бунгало. Мирабилис цвел под ногами старого железного оленя, туя разрослась вдоль чопорных кирпичных дорожек, буйные лозы взламывали тротуары. Ничего-то здесь не происходило со времен Гражданской войны. Все забыли, ради чего была возведена эта гостиница, и портье отдал нам три комнаты с четырьмя ванными за девять долларов в день. Одну мы использовали как гостиную, так что коридорным было где отсыпаться в ожидании, когда мы их вызовем.

1932

В самой большой гостинице Билокси мы читали вслух Книгу Бытия и наблюдали, как море выкладывает пустынный берег мозаикой из черных прутьев.

Мы поехали во Флориду. Суровые болота скрашивались библейскими побуждениями к лучшей жизни. Брошенные рыбацкие лодки рассыхались на солнце. Отель «Дон Сезар» в Пассегрилле лениво раскинулся над выкорчеванными дебрями, отдав свои формы на откуп ослепительной яркости залива. Перламутровые раковины на берегу наполнились сумерками, а цепочка следов бродячего пса на песке закрепила его права на свободное хождение вокруг океана. Мы гуляли вечерами, обсуждая Пифагорову теорию чисел, и рыбачили днем. Нам было жалко глубоководных окуньков и морских ежей, они казались такой легкой добычей, что рыбалка не приносила радости. Мы покрывались коричневым загаром на пустынном пляже, читая друг другу «Семеро против Фив»[315]. Отель почти пустовал, и столько официантов дожидалось окончания рабочего дня, что мы едва могли притронуться к еде.

1933

Номер в «Алгонкине»[316] находился на самом верху, среди позолоченных башен Нью-Йорка. Куранты отбивали часы, но почти не тревожили тенистый