Надо крепиться, надо только добраться до города и найти больницу. О нем позаботятся, его излечат. И он сможет вернуться в Синие сосны, обнять детей, Тобина, сестру. Каким было ее лицо?

За воротами аллея совершала крутой подъем, Марк одолел четверть пути, колени подогнулись, и он полетел плечом на плиты под основание каменного креста, виском уперся в изголовье древнего захоронения. Подняться не было сил, он поглядел на крест, похожий на орденский, нависающий над ним, погладил многовековой мох, промелькнула сладостная мысль о покое под этим надгробием.

«Вставай, иди». – Тобин не давал ему забыться, возник миражом, тотчас растворившись с вечерним туманом.

Они были больше чем друзья – братья. Никто не знал, откуда явился этот тихий щуплый юноша в очках с синими стеклами, работающий помощником мертонского библиотекаря. Он не учился ни в одном из колледжей Оксфорда, ни в каких других частных школах, ни в университетах, был горд, что получил когда-то хорошее домашнее образование, и почти не сходился с людьми. Но иногда, как и многие из студентов, посещал дом Кэмпбелла, говоря, что это единственное место на земле, где он готов отложить книгу и слушать.

Они звали себя Клубом Дуралеев. Встречались на рождественских каникулах и летом, обсуждали жаркие темы: политика, философия, поэзия, живопись, далекие созвездия – все! Девизом клуба было: «Говори правду или умри дураком!» Дураком Тобин не значился, он всегда находил в сердце правду, хоть и горькую, острую, неприятную, возмутительную, порочную. Он был честным и открытым, бесстрашным, свободным, авангардным, но тихим бунтарем! Восхищенный им Марк жаждал быть таким же, мечтал поставить себя против всех, с той же бесстрастностью изобличать уродство душ направо и налево, клеймить бездуховность, облаченную в одежду морали, презирать предрассудки, правила, веру, отринуть всю шелуху. Тобин был против школ и институтов образования, которое, по его мнению, втискивали насильно в умы, его не заслуживающие, против браков и семейных традиций, в которых не было места истинным чувствам. Марк тоже хотел свободы и правды. Ему осточертел Мертон, надоели профессора, письма из дома, родительский гнет, разговоры о будущем браке и выборе невесты. Он с детства любил сестру, получив однажды от отца подзатыльник за вольность. Вот ее и возьмет в жены! Любовь к сестре – что может быть более ярким, ошеломляющим и авангардным?

И он сказал правду.

Открылся в своей любви, поведал, как в детстве по-особенному ласкал пальцы сестры, а она в ответ прижималась щекой к его губам, ища чистого детского поцелуя. Но он говорил, глядя Тобину в глаза так, будто признавался в нежности не к Еве, а к нему, ища в его глазах ответное восхищение.

– Мы родились в один день, были зачаты в один день, провели девять месяцев в одном чреве, разделенные тонкой пеленой. Наши руки соприкасались, не знающие правил приличий, вот так, – и он приставлял свою ладонь к ладони Тобина, – еще тогда, когда отец и мать не ведали, что вместо одного ребенка рождения ждут двое. Мы жили по законам любви и природы, пока вдруг не обнаружили, что общество считает такую любовь преступной.

– Так женись на ней! – кричали юные и порывистые члены клуба. Дом Кэмпбелла, бывшего когда-то мертонским преподавателем, но нынче зарабатывающим частными уроками, стоял в соседней деревушке, у ручья, окнами он смотрел на Мертон. И часто затевались в этом доме веселые вакханалии в противовес степенной жизни колледжа.

– Женись на ней! Женись! Запрягайте сани с бубенцами, едем в пансион, пусть он просит ее руки на глазах у девиц и учительниц. Пусть местный пастор освятит их союз.

Один Тобин сидел и молчал, обратив к Марку худое лицо с высоким лбом философа, большими серыми задумчивыми глазами, тонким, будто у мертвеца, носом и безгубым ртом. В нервных пальцах он держал свои синие очки.

– Это так прекрасно! – выдавил он и протянул другу ладонь, благословляя его своим мягким и теплым рукопожатием, не подав, однако, вида, что больно ранен этим признанием.

Наверное, Марк был не единственным, очарованным невысокого роста неведомо откуда взявшимся юношей, которому было больше лет, чем казалось. Он прятал глаза за круглыми затемненными очками, оттого взгляд его был еще загадочней, а речи таили в себе большие глубины. Будто, надевая эти синие кругляши на глаза, он впадал в транс, говорил, ни на кого не глядя и одновременно всем. Он нечасто открывал рот, но если делал это, то никто не мог возразить, хоть и речи его были очень тихи и просты. И это была не дешевая риторика, от которой все устали и которая казалась пошлой, а простые и правильные слова, как кисть археолога, расчищающая под песками привычных устоев крупицы истины. Слова, произносить которые вслух рисковал не каждый.

– Раз в тысячу лет, – сказал он Марку, – на землю сходит мессия, тот, кто рушит старое и возводит на руинах новое. В вашей любви к сестре нет ничего постыдного. Если Бог проповедует любовь, то он не отвернется от вас. Кто знает, может, вы и есть тот, кто будет нести весть перемен.

Эти его речи в конце концов дошли до ректора, и Тобину пришлось покинуть Мертон. Прощаясь, он сказал, что своим уходом дает возможность студентам учиться дальше и искренне желает Клубу Дуралеев жить прежней жизнью, его семье не ведать причин изгнания, а воюющим с ложью жить свободно и побеждать, ибо весь удар он счастлив взять на себя.

Пораженный этим жестом, Марк винил себя в его сборах, он пребывал в дикой агонии, глядя, как Тобин собирает книги в свой скромный саквояж, он не хотел терять обретенного брата. Ему не подобало идти на такие жертвы, он ведь даже не являлся студентом Мертона!

Марк бросился в ноги ректору, чтобы перевести удар на себя. И в Ригу вернулись все трое. Как никогда счастливыми, свободными, гордыми, что им удалось победить косность морали и непреклонного ректора. Свое отчисление Марк назвал величайшей из побед, первой на пути к реконструкции общества. Он смог найти в себе силу воли и не поддаться страху перед родителями, прежними устоями, требующими непременного диплома, и бросил в лицо ректору слова, изобличающие того в несправедливости к бедному библиотекарю. Древнюю историю он мог изучать по книгам и дома. С ним была Ева, которая, к радости всех троих, окончила обучение в пансионе и тоже была влюблена в Тобина, покорена им, называла братом, делая Марка самым счастливым на земле человеком. И ничто не могло разлучить эту дружную троицу, маленьким своим обществом походившую на литературное трио супругов Шелли и Байрона.

Из Тобина был восхитительный Байрон, красноречие которого покорило и отца, и мать. Отец не узнал поначалу, что сын не получил диплома, позволил поселиться друзьям в Синих соснах. Тобин держал себя так, что Лев Всеволодович уже помышлял отдать за него Еву. Матери же было известно и об отчислении, и о слабости сына к дочери. Она видела и то, как Марк разрывался между нею и своим новым товарищем, она видела его невымолвленную любовь к молодому англичанину, рисковавшую перерасти из духовной в плотскую.

Только сейчас Марк понимал, как она страдала, потакая вздорным капризам обожаемых детей, которых губил и в итоге изничтожил восторженный романтизм. Ее сердце было бы разбито, узнай она, к чему привел их показной декаданс и сколько в этом трио крылось порока, увидь она, с какой нежностью Тобин держит ладонь ее постаревшего сына сейчас и с какой нежностью отвечает тот названому брату, позабыв об ужасной смерти сестры.