уже разжаловали из «великих», установили ее «коренную противоположность» Великой Октябрьской, а, с другой – обрушивают идеологическую ярость на Реставрацию и реставраторов. Чего ее было так жалеть, если она «буржуазная» и французская? Опять же загнанная в подсознание аналогия брала свое. От развенчания Французской революции страдала традиция Октября, на нее опиравшаяся как на прототип.

И автор «Наполеона» вполне в русле советской традиции клеймил врагов «той» революции. «Реакционный историк Французской революции, под прямым впечатлением испуга и злобы по отношению к Коммуне 1871 г. так извращенно изложивший историю людей и событий первой революции», – характеризовал Тарле Ипполита Тэна в приложенном к книге очерке «О наполеоновской историографии».

«Наполеон» продолжал переиздаваться (дважды в 1939, ежегодно в 1940–1942 гг.), все более оттеняя эволюцию автора к национально-государственной «теме» и государственно-патриотической идее. В новых изданиях историк откорректировал в предписанном патриотическом духе характеристику Кутузова, а заодно оценку Бородинского сражения и всей войны 1812 года.

Кен, прослеживая тенденцию переизданий «Наполеона», отмечал возрастание негативных черт в обрисовке личности и «милитаризацию» исторического значения деятельности императора: Тарле все больше подчеркивал военный гений Наполеона, умаляя государственно-устроительную роль[739].

Признавая правоту известинского «Кутузова», Тарле задним числом по отношению к юбилею Отечественной войны спешно написал специальную монографию «Нашествие Наполеона на Россию (1812 г.)», которая была столь же спешно издана в 1938 г. Соцэкгизом и переиздана в 1940 г. Детиздатом (!), а в 1992 г. Воениздатом. В дополнение Тарле перешел к Крымской войне и обороне Севастополя, написав книгу о Нахимове (вышла в 1940 г. с переизданиями 1942–1944, 1948 и 1950 гг.).

Французская история, сфокусированная на теме Наполеона-властителя, имела тем не менее продолжение. И биографией героя своей новой книги в серии «замечательных людей» Тарле воспользовался для отстаивания образа великой исторической личности. Карьера Талейрана воспринималась фоном для возвеличивания императора. «Наполеон как вождь класса, менявшего ход истории, воплощал в себе ее “движущую силу”», – резюмировал рецензент этой книги главную идею. Он не находил при этом в изображении Наполеона какой-либо «буржуазной ограниченности». Напротив, в «грезах» Наполеона о мировой империи рецензент раскрывал его «героическую фантазию», раздвигавшую буржуазные горизонты пространства и времени.

«Наполеон, – утверждал рецензент, – несмотря на свое презрение к “идеологам”, не был для буржуазного монарха достаточно трезвым, его культ действия и его амбиции были шире запросов французской промышленности и торговли. Об этом превосходно рассказал Тарле в своей книге»[740].

Всех популярных героев Тарле конца 30-х годов объединяла примечательная деталь – все они были власть предержащие и стремились к неограниченной власти. В образах своих героев автор определенно героизировал власть такого типа. Не случайно выпячивание «самодержавности» Наполеона поразило современников. Деятельность героя книги Тарле, писал еще о первом ее издании один из критиков, «во все периоды …> окрашена в один цвет, наполнена одним содержанием: деспотизмом»[741].

Критик Е.А. Адамов находил, что выделение в Наполеоне жажды власти как главной цели жизни приводило к недопустимому упрощению в психологическом плане: герой Тарле лишен полноценной частной жизни и всей интимно-эмоциональной сферы, с ней связанной, и подчинение властолюбию собственно любовной сферы достигается «ценой частичного умерщвления личности Наполеона»[742]. Но главное, по мнению дотошного критика, представление властолюбия «ключом понимания исторической роли» Наполеона упрощало эту роль[743].

Деспотизм в результате героизировался как движущая сила исторического процесса, и делалось это со все большей определенностью. Конечно, не в апологии буржуазии как восходящего к своей мировой роли класса и не в роли в этом восхождении императора был пафос произведения Тарле. Читателю должно было так или иначе передаться восхищение этим, по автору, «удивительнейшим явлением мировой истории».

А, может быть – преклонение перед эманацией в нем «мирового духа», по Гегелю? «Я видел, как через город на рекогносцировку проехал император, эта мировая душа (diese Weltseele)»[744], – не преминул поведать советскому читателю слова немецкого философа Тарле. А в самом тексте первого издания он писал: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гёте: для него власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста». В следующем (1939) издании оказывается, что, пользуясь этим «инструментом», Наполеон «до бесконечности раздвинул то, что до его появления считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии».

И при всем том Наполеон у Тарле – «деспот по натуре, самодержец с ног до головы», «прирожденный самодержец»[745]. Это самодержец из самодержцев: «Если существовал когда-нибудь на свете деспот, органически не способный ужиться с каким-либо, хотя бы скромным, но реальным ограничением своей власти, то это был именно Наполеон»[746]. Историк считал, что диктаторские замыслы сформировались у Бонапарта окончательно еще во время Египетской экспедиции, и генерал «отплыл из Египта с твердым и непоколебимым намерением низвергнуть Директорию и овладеть верховной властью в государстве»[747].

Диктатору, в условиях преддверия Большого террора, полагалось быть жестоким, и Тарле не прошел мимо этого обывательского советского убеждения или предубеждения, помноженного на собственные политические представления, проявившиеся в 1917–1918 гг. «Полная беспощадность в борьбе была характернейшей чертой Наполеона», притом симптоматично, как доказывает историк, чертой благоприобретенной, в борьбе сначала за независимость Корсики, а затем за власть во Франции. В доказательство приведены собственные слова Наполеона, что, будучи по природе «добрым человеком», он с ранней юности (когда формировался как корсиканский патриот) «старался заставить молчать эту струну».

Наполеон, утверждает Тарле, «принципиально отвергал доброту, считал ее качеством, которое для правителя прямо вредно, недопустимо». В «опровержение известного афоризма», предпочитал «скорее покарать десять невиновных, чем пощадить или упустить из рук одного виновного»[748].

Впрочем, наполеоновская беспощадность иллюстрировалась главным образом примерами расправы с бандитизмом, казнокрадством или мятежами. Тарле отмечал сугубую умеренность императора в отношении политических репрессий, очевидное (намек Сталину?) снисхождение к элите и стойкое неприятие практики огульного террора (в которую выродилась якобинская диктатура). Многозначительно и сопоставление Наполеона с Николаем I: Тарле подчеркивает отличие французского императора от русского царя, жестоко расправившегося с декабристами, а затем ссылавшегося на князя Васильчикова, доводы которого, дескать, поколебали его «великодушие и человеколюбие». Напротив, Наполеон «никогда и не думал ни в чем оправдываться и на кого-нибудь сваливать ответственность»[749].

Вряд ли этот штрих соответствовал образу кремлевского диктатора. По Тарле, получалось, что французский император всегда верил в правоту и справедливость своих действий, в отличие от последнего, который постоянно искал козла отпущения, сваливая ответственность за содеянное на исполнителей своей воли. Однако все это в полной мере проявилось уже после создания Тарле своего биографического шедевра. Может быть, впрочем, здесь крылся со стороны историка своеобразный элемент дидактики в адрес кремлевского правителя? Или, скорее всего, представление Тарле об образцовом правителе?

Изначально