Во дворце было просторно и пусто. Катон приказал ликторам ожидать его в вестибюле, а сам прошел дальше, в глубину здания, обставленного с тошнотворной, непозволительной роскошью. Неправомерность вторжения в личные покои Юбы его ничуть не смущала. Юба нарушил mos maiorum, он был преступник, и больше никто.

Царь возлежал на ложе в просторной комнате с действующим фонтаном и выходящим во внутренний двор широким окном, через которое непрерывным потоком лились солнечные лучи. На мозаичном полу перед ним медленно извивались полуголые танцовщицы.

— Постыдное зрелище! — пролаял Катон.

Царь судорожно выпрямился на ложе, потом соскочил с него и в бессильной ярости уставился на непрошеного посетителя. Женщины с визгом кинулись по углам и сгрудились там, пряча лица.

— Вон отсюда, ты, сластолюбец! — рявкнул Юба.

— Это ты убирайся, нумидийский распутник! — взревел Катон так, что крик Юбы показался беспомощным лепетом на фоне этого трубного гласа. — Вон, вон, вон! Сегодня же вон из провинции Африка, ты слышишь меня? Какое мне дело до твоей омерзительной полигамии или до твоих бедных невольниц, лишенных даже малейшей свободы! Я — моногамный римлянин, у меня есть жена, которая занимается моим домом, умеет читать и писать. И умеет блюсти себя без всяких евнухов и запоров! Плевать мне на твоих шлюшек и на тебя!

Катон плюнул в подтверждение сказанного, но не как человек, избавляющийся от излишней слюны, а как разъяренная кошка.

— Стража! Стража! — завопил Юба.

В комнату вбежали стражники, за ними три нумидийских царевича. Масинисса, Сабурра и молодой Арабион изумленно застыли, с невольным страхом глядя на римлянина, который даже не шелохнулся, когда десятки копий едва не уперлись ему в грудь, в спину, в бока.

— Убей меня, Юба, и ты вызовешь бурю! Я — Марк Порций Катон, сенатор, пропретор, префект Утики! Почему ты решил, что можешь меня напугать? Меня, противостоявшего таким людям, как Цезарь и Помпей Магн? Вглядись повнимательнее в мое лицо и пойми, что оно принадлежит человеку, которого нельзя подкупить или подчинить! Сколько ты платишь Вару, чтобы он терпел таких, как ты, в своей провинции? Ладно, Вар может поступать, как ему диктует кошелек, но даже не думай показывать мне твои мешки с деньгами! Сегодня же покинь провинцию Африка, иначе — клянусь всеми богами, Юба! — я пойду к армии, в один час мобилизую ее и вы все умрете смертью рабов. Мои люди распнут вас!

Он с презрением оттолкнул от себя копья, повернулся на пятках и вышел.

К вечеру царь Юба со своей свитой был уже в пути. Когда он пришел с жалобой к губернатору Аттию Вару, тот поежился и сказал, что с Катоном в таком настроении лучше не спорить. Лучше сделать, как он говорит.

Отъезд Юбы положил конец нервозности в Утике. Город успокоился, благословляя землю, по которой ступал Катон, но делая это скрытно. Ибо тот, прознав о таком, тут же собрал бы всех горожан и прочел бы им лекцию о греховности богохульств.

Что касалось Катона, то он был счастлив. Новая работа ему очень нравилась, он знал, что справляется с ней хорошо.

«Но где же Цезарь?» Этим вопросом он задавался, прогуливаясь по гавани и наблюдая за бесконечными перемещениями кораблей. «Когда он появится? Где скрывается? До сих пор это никому не известно, а кризис в Риме разрастается с каждым днем. Это значит, что, когда он объявится, ему добавится дел. Чем он займется сначала, неважно. Либо прогонит Фарнака из Анатолии, либо возьмется приводить в чувство Рим. Главное, до его появления здесь пройдет еще несколько месяцев. Мы выдохнемся к тому времени, когда он к нам придет. Вот в чем заключается его хитрость. Никто лучше его не знает, что единомыслия среди нас нет. Значит, я должен держать этих упрямых дурней подальше друг от друга еще месяцев шесть. Одновременно надо умерять Лабиена и приглядывать за царем Юбой. Не говоря уже о губернаторе, чьей главной амбицией может стать стремление сделаться правой рукой нумидийца».

Погруженный в эти безрадостные размышления, Катон вдруг заметил, что к нему со смущенной улыбкой приближается какой-то молодой человек. Прищурясь (после похода дальнее зрение стало его подводить), он внимательно вглядывался в чем-то знакомую фигуру, пока его вдруг не озарило. Это был удар молнии. Марк! Его единственный сын!

— Почему ты здесь, а не в Риме? — спросил он, не обращая внимания на протянутые к нему руки.

Лицо, так похожее на его собственное, дрогнуло, искривилось.

— Я решил, отец, что пора мне присоединиться к республиканцам, вместо того чтобы слоняться без дела, — сказал Катон-младший.

— Правильный выбор, Марк, но я тебя знаю. Что именно спровоцировало это запоздалое решение?

— Марк Антоний грозится конфисковать наше имущество.

— А как же моя жена? Ты что, оставил ее на милость Антония?

— Это Марция настояла, чтобы я ехал к тебе.

— А твоя сестра?

— Порция все еще живет в доме Бибула.

— А моя собственная сестра?

— Тетушка Порция убеждена, что Антоний конфискует имущество Агенобарба, поэтому она купила небольшой дом на Авентине. На всякий случай. Агенобарб выгодно распорядился ее приданым — вложил в надежное дело под хороший процент и на тридцать лет. Тебе от нее привет. И от Марции, и от Порции тоже.

«Какая ирония, — подумал Катон, — что и умом, и способностями из моих двоих детей наделена только дочь. Моя воинственная и бесстрашная Порция. Что там писала Марция в своем последнем письме? Что Порция любит Брута. Я попытался бы поженить их, но Сервилия не позволит. Чтобы ее драгоценный безвольный сынок женился на своей кузине и сделался зятем Катона? Ха! Сервилия его просто убьет».

— Марция умоляет тебя написать ей, — сказал Катон-младший.

На это Катон ничего не ответил.

— Пойдем-ка со мной. У меня для тебя сыщется комната. Ты не забыл еще канцелярское дело?

— Нет, отец, не забыл.

А он-то надеялся, что отец после долгой разлуки простит ему все его слабости и недостатки. Его неудачи. Но этому не бывать. У Катона нет слабостей, нет недостатков, нет неудач. Катон никогда не сворачивал с праведного пути. Ужасно быть сыном человека без недостатков.

По смерти старой царицы Александры, случившейся в том же году, когда родилась Клеопатра, обстановка в Иудее ухудшилась. Вдове грозного Александра Яннея даже в распадавшейся Сирии как-то удавалось править страной. Впрочем, это не вызывало благодарного отклика у большинства ее подданных, ибо Александра симпатизировала фарисеям. Что бы она ни делала, плохо воспринималось и саддукеями, и раскольниками самаритянами, и обитавшими в центральных районах страны еретиками галилеянами, а также нееврейским населением Декаполиса. Иудею терзали религиозные распри.