– Такие, как вы, батенька, на вес золота! Вы ж настоящий профессор! – уговаривал он Иннокентия, не зная даже, что Кеша так и работает без высшего медицинского образования. Кеша ситуацию объяснил, генерал на это наплевал и документы о высшем образовании оформил, взяв грех на душу – достойный мужик был, не гнилой. «При чем тут бумажка? Тебя ж не бумажка лечит, а человек!» И в Москву перевез, чуть позже, в середине 50-х, дал целое отделение в институте, и Кеша уже не возражал. Начал спокойно работать. Снова на всякий случай отправил запрос, хотя понимал, что надежды нет никакой. Но через три года после последнего запроса получил уведомление со множеством штемпелей и печатей, что местонахождение гражданки Мещерской Марты Андреевны, 1887 года рождения, установлено, что она проживает по адресу: г. Москва, ул. Поварская, д. 52. Адрес Иннокентию показался странным – номер квартиры указан не был, – и он решил просто зайти проверить, что там, почему не написана квартира. Пришел. Проверил.

Марта сидела ошарашенная, встревоженная и умиротворенная одновременно. Она не понимала, что делать ей с таким огромным счастьем, не вмещалось оно в ее душу. Кеша, Кеша мой, две макушки, думала она, и перед глазами все равно возникал один из двух маленьких мальчиков, которого она держала на руках, утыкаясь носом в белокурую головку и вдыхая самый сладкий на свете аромат.

– Мама, ну что же вы никак в себя не придете? – с тревогой спросил Иннокентий. – Все же хорошо, это же радость, вы, наконец, со мной, а я с вами! Я вас с семьей познакомлю, у вас уже большие внуки, Машка и Николай, вот уж они обрадуются! Никаких родственников не было, а тут целая родная бабушка! Это ж счастье!

– Я рада, Кешенька, я очень рада, просто дай мне время попривыкнуть к такому счастью! – просила Марта.

– Давайте я вас к себе жить заберу? Все мои будут очень рады!

– А ты далеко отсюда? – встревожилась Марта.

– Да не особо, на Плющихе мы.

– На троллейбусе остановок пять, – предположила Масисе.

– Ну тем более, хорошо, что рядом, – сказала Марта и посмотрела на встревоженных соседок. Поля опустила глаза долу, чтобы ничем не выдать волнения, вдруг плеснувшего ей слезы в глаза, Миля вышла на кухню якобы по важным чайным делам, одна Масисе, казалось, сохраняла спокойствие. Все ждали, что скажет Марта.

– Куда мне переезжать, сынок, на старости-то лет, – улыбнулась сквозь слезы Марта. – Я привыкла тут, а зачем я вам там, старая? Дай уж дожить на старом месте. А ты будешь ко мне приезжать, это недалеко совсем…

– Мама, мамочка, подумайте хорошенько! Я не настаиваю, но мы же семья! А у вас никогда семьи своей и не было, вот я и зову. Я так рад, что нашел вас, так рад! Вы даже не понимаете! – Иннокентий снова захлебывался счастьем, глядя на мать, у которой в седых волосах торчал такой странный смешной бантик в полосочку, подаренный Милей.

– Так, Иннокентий, вы со своими функциями не справляетесь! Вы мужчина, во‐первых, и врач, во‐вторых! – вдруг выступила всхлипывающая Поля. – Ну-ка, налейте девушкам, а то рюмки пусты, слезы текут, руки дрожат, куда это годится? Всем, по полной! До краев!

Бабоньки заулыбались, а единственный мужчина стал разливать холодную водку по рюмкам.

Сидели за полночь, соседи неизвестными путями, но сразу прознали про навалившееся на Марту счастье, стали приходить поздравлять и на сына взглянуть. Прибежала Печенкина – Лидка ей сказала новость, как домой пришла меня спать укладывать. Сусанна приковыляла, Кузькин пожаловал, Юрка, в надежде, что выпить подадут. Так и менялись соседи, почти все перебывали, кроме больных, немощных и малолетних, все зашли за эти несколько часов, все порадовались и поплакали.

Это стало самой удивительной историей под конец нашей совместной счастливой дворовой жизни.

А потом всё.

Потом мы переехали.

Бросили двор, Толстого, наше уютное и обжитое подземелье и соседей, которые тоже стали помаленьку разъезжаться по всей Москве, оставляя свои подземные клетушки и взметаясь на непривычную высоту в новых домах. Все подвальные наполучали квартиры – в наш двор въезжал Союз писателей, нужны были места для служб.

Марта долго плакала, не то от горя, не то от радости. Сидела одна за столом, вытянув перед собой руки, и теребила на скатерти вышитый парашютик от одуванчика. Поля несколько раз ее так застала, просто сидящей, ничего не делающей, заволновалась. А Марта просто сидела, думала, привыкала к счастью. На это ведь тоже нужно было время. Потом стала тюки вязать, чтобы все-таки уехать к сыну. Когда все собрала, в общем-то, и немного совсем, позвала Полю с Милей и сказала:

– Простите, что подарочки вам ценные не оставляю, раздала все, а остатки внукам пойдут, но тебе, Полина, отдаю стол мой, не откажи, порадуй меня, забери себе, а тебе, Миль, этот буфетик резной. Пусть память хоть какая будет.

– Чай не навсегда прощаемся, мать моя, чего это ты? – взбудоражилась Поля.

Ну вот, Марту сын увез к себе, двор опустел, заскучал, и жизнь в нем приостановилась. Жильцы разъезжались, появились новые люди, а накануне отъезда Киреевских на новую квартиру Миля вдруг вообще умерла. Не захотела больше ничего в своей жизни менять, привыкать к чему-то новому и совершенно ей ненужному. Умерла, видимо уговорив себя уйти тихо, достойно и больше уже никогда никуда не переезжать, устроиться навсегда около Тараса с его метлой, там, в вечном кладбищенском тенечке. Оказывается, любила его и никому никогда не говорила. А как почувствовала, что время пришло, попросила похоронить ее рядом, а еще лучше прям в его могилку, хорошо? Олимпия не возражала. Она тоже уже болела, и оставалось ей всего чуть.

Двор совершенно осиротел. Ни голосов, ни суеты, ни-че-го. Наливай ходил мрачный и угрюмый, позвякивая ключами от подземелий. Расселили, вернее, выселили всех. Кого-то подальше, кого-то поближе. Ароше дали квартиру в писательском районе, у метро Аэропорт, ну это давно уже.

Ида, Лидкина сестра, переехала с четырьмя детьми в ту самую высотку на Восстании, за строительством которой с удивлением наблюдала со двора: кто же там будет жить, какие баре? Вот мужу и дали, как ударнику коммунистического труда.

Ну а мы двинулись на запад, на Кутузовский, в новую, как потом их будут называть, хрущевку, как и положено, на открытом грузовике, с бывалым фикусом, связками книг и немногочисленной мебелью и той самой табуреткой, приехавшей в свое время с Полей из Саратова. А второй машиной за нами везли Мартин стол с секретиками, который она нам завещала.

Время улицы Поварской закончилось в 1961-м.

Настало время Кутузовского.

Я нечасто захожу в мой двор на Поварской. Мой. Он до сих пор мой, хоть и совсем теперь чужой.

Вокруг Толстого выросли огромные деревья – неужели это китайки? – и почти скрыли его. А он, все такой же черный, сидит, не меняя позы, затек весь, небось. Пугать по ночам теперь некого – ни детей, ни чертей, как говорила Поля. Все давно поразъехались и повырастали. А многие поумирали. Но все равно сердце ёкает. А как подхожу к воротам, знаю, что ворота эти кованые, тяжеленные – начало всей нашей семьи. Около них и Лидка остановилась тогда, вглядываясь в свое будущее, а двадцать лет спустя мама с папой тут обнимались, не в силах оторваться друг от друга. Захожу через эти наши семейные ворота и гляжу, ищу какие-то знаки, трогаю, как слепая, стенку, вдыхаю совсем не тот воздух и смотрю на всё совершенно другими глазами.