С Полей и мамой у дома. Конец 1950-х.

Выходила мама, прикуривала тоже и вступала в разговоры; Лидка выносила птицам крошки – надо прикармливать, чтобы пели под окном; Поля высаживалась на низенькую деревянную лавочку с подругами у сарайчика – вся жизнь, буквально вся, тогда происходила на улице, и это было так естественно.

Роберт все волновался и ждал ответа от мамы по поводу рождения дочки. Ответа пока не было. Потом через пару месяцев решил Катьку, меня то есть, сфотографировать и снова послал матери письмо с карточками. Но нет, снова молчок. Алена заволновалась, послала письмо от себя:

«Дорогие наши!

Что-то от вас давненько нет весточек. Мы очень скучаем, а я просто мечтаю показать вам Катьку! Она очень выросла, много лепечет, поет. Ест уже кашку манную, даем ей соки – виноградный, лимонный, яблочный, морковный, рыбий жир. Мы ее очень любим, особенно бабушки – мама и Ида и баба Поля. Нечаянно у нее получилось слово «Гоголь», и мы ее теперь так зовем. Робка с ней гуляет, качает ее, поет песни. Одета она у нас как царица, я ей вышиваю кошечек на кофточках.

Напишите нам, когда сможете приехать, очень вас ждем!

Большой привет от мамы, тети Иды и бабушки Поли.

Алена».

Какое-то время жили в ожидании, как родители примут известие о продолжении рода. Может, и понимали, что была у матери надежда, что ненадолго этот брак, что одумается сына, – а тут сразу ребенок. Надо было свыкнуться с этой новостью, понятное дело, никто особо и не торопил. Но ждали, очень ждали реакции. Потом, после многих писем и от Роберта, и от Лиды, и от Аллы, пришла, наконец, весточка: да, миленькая мордашка, смешная, на Роберта похожа, губки, глазки – и бандероль с игрушечками. Дома был настоящий праздник – ну, наконец-то, слава богу, худой мир лучше доброй ссоры! Только Миля да Марта все фыркали и нос воротили, но при Робочке, которого обожали, виду не подавали.

Поздравление от бабы Веры

А я, далекая от всех этих взрослых игр, лежала себе, рассматривала мир вокруг и улыбалась знакомым лицам. Мне было все равно. Однажды, правда, когда меня еще не успели вынести во двор, захлопнулась дверь в комнату, где я, полугодовалая, заснула на столе, когда мама меня переодевала. Она вышла на кухню, чтобы взять с веревки сухой подгузник, вроде как на секундочку, потому что забыла захватить его сразу, кто-то открыл входную дверь, задул сквозняк – и всё, дверь захлопнулась, и я, мирно спящая и ни о чем не подозревающая, оказалась взаперти. Слезы, крики, шум, возня, мама, бабушка, соседи – это было с той стороны двери, я-то спала. Лидка, не в силах терпеть и ждать, пока ребенок, я то есть, скатится со стола на пол и разобьется, бросилась с криками о помощи к придурочному Юрке-милиционеру. А папа просто схватил в сарае топор, хрястнул по замку и сломал его. А я все равно спала. И потом картина, как в «Ревизоре»: я сплю, такая маленькая и миленькая, ручки раскинула, соплю себе на столе, вокруг молча стоит вся многочисленная семья в напряжении, переходящем в умиление, и вдруг в комнату с пистолетом наперевес врывается сосед-милиционер! Спасать так спасать! Еле его остановили, еще немного бы, и начал стрелять! И рассказов потом на всю жизнь было предостаточно. «Я тогда чуть тебя не потеряла» – шептала мама. «Я чуть не умерла от страха!» – дрожащим голосом говорила бабушка. «А Юрка-то, мудак, чуть всех тогда не перестрелял!» – закатывала глаза прабабушка Поля. «Ты так крепко спала, когда я открыл дверь», – улыбался папа.

Уже сижу! 1958 г.

Я-то сама мало чего помню из тех подвальных впечатлений, я только научилась самостоятельно ходить и изучала мир подвала, огромный, как мне казалось, и довольно опасный. Из приятного помню занавеску, а из страшного – танец нанайских мальчиков. Ведь помню же! Занавеска та из тяжелого репса, перерезающая комнату надвое, навечно осталась в памяти. Наверное, потому, что она из первых долгих впечатлений жизни и всегда была у меня перед глазами. Я засыпала, глядя на одинаковые волшебные кремовые горошинки на оливково-болотном фоне, и просыпалась, первым делом встречая их. А потом, в течение всей жизни и во всех поездках пыталась найти подобную ткань с таким простым цветом и рисунком. Нет, не смогла. Видимо, она существовала уже только в моей памяти.

Танец нанайских мальчиков – ужас моего раннего детства. К маме тогда пришла Наташка, они болтали, курили и смотрели телевизор. Я играла рядом, иногда отвлекаясь на телевизионные звуки. Вдруг услышала бубен – ритмично, гулко, мне понравилось, но то, что увидела на сцене, до сих пор вызывает мурашки, такими сильными оказались те детские эмоции. На сцене лицом к лицу, неестественно переваливаясь, не то танцевали, не то боролись два нанайских мальчика в национальных костюмах до пят с капюшонами, закрывающими лица. Их руки толстыми сардельками странно обвивались вокруг шеи, так ни разу и не разомкнувшись. Один вдруг иногда вскидывал другого высоко вверх, не отпуская. И ничего особо страшного в этом танце не было за исключением необычности движений. Это я потом поняла. Они передвигались как-то неловко и странно, перебирая ногами вбок, по-крабьи. Кто-то один иногда с разбегу вскакивал на стенку и пытался по ней пробежать. Люди так не могли двигаться в принципе. Кто-то прячется под видом этих мальчиков – вдруг осенила меня тогда жуткая догадка! А они все боролись и боролись, прилипнув головами друг к другу так, что невозможно было даже различить их черт и понять, люди ли они вообще. Потом случилось самое страшное. Бубен замолк, и мальчики, на секунду замерев, вдруг выпрямились, встав один на другого, одежда упала вниз, и они оба превратились в одного взрослого мужика, который на самом деле и изображал детей, бегая по сцене, согнувшись пополам. Он стоял и кланялся, мокрый и потный, с ботинками, надетыми на руки, и со спущенным до колен платьем от второго мальчика. Мне было страшно, гадко и совсем не смешно. Я вышла в темный коридор, которого тоже боялась, но в тот момент этот длинный пыльный коридор с призраками и дощатым крашеным полом показался мне родным и безопасным по сравнению со сломанным пополам дядькой, который неестественно шастал, выдавая себя за двух мальчишек. Я потом долго не могла войти в комнату, боялась, что этот дядька с ребятами там, что они притаились где-нибудь втроем, такие компактные и опасные, и вдруг я войду, а они боком так из-за стола по-крабьи, пыхтя подбираются ко мне, намертво вцепившись друг в друга… Вот и остался этот детский страх, закрепился, перерос в боязнь всего неестественного и фальшивого – движений, улыбок, лиц, голоса, поведения. Сразу чую нутром, тем детским незащищенным нутром, которое никогда не обманет, да и не привыкло еще обманывать. Сразу мурашки, предательский холодок в животе, неуютно, неловко и гадостно. Кто бы мог подумать – нанайские мальчики превратились в мощную детскую фобию.