Вот и готов распорядок дня! Утренняя записка для Аленушки

Это из бессознательных воспоминаний нашей жизни на Поварской. В основном остались запахи: сигаретного дыма, пыльного коридора (всегда почему-то пыльного), запаха керосина, Лидкиных духов «Красная Москва», душный и терпкий запах бархатцев, которых высаживали вокруг бронзового Толстого. А самый сильный запах, въевшийся в подсознание, – запах сгоревшего сарая.

Третьим моим летом Степка Печенкин, вполне уже взрослый, спалил сарай с добром и часть беседки. Не то опыты какие ставил – собирался поступать на химфак, не то страсть свою пироманскую задорил. Сказал, что поставил свечку на оконце, чтоб найти в сарае инструменты, и та подожгла пачку газет, от которой пламя перекинулось на сухие цветы, заботливо поставленные Лидкой для украшения. Все сразу затрещало, завыло, Степка кинулся было тушить, но нечем, побил старым пальто по огню, потом бросился во двор за помощью, но поздно уже. Первыми прибежали Наливай, Юрка-милиционер да Миля. Сарай уже с радостью и вовсю горел. Иногда только слышались гулкие хлопки, и видно было, как горят скелеты стульев и из объятых пламенем кресел вырываются на волю пружины. Тушить-то все равно все сбежались, надо было отвоевывать у огня добро всем двором. Черный дым шел в основном вверх, не обращая внимания на наши подвальные окна, но зато они раскалились так, что казалось – еще чуток и расплавятся. В наш дровяной дворик напихались почти вся сотня соседей, которые и стали передавать к огню ведра с водой – от больших цинковых до моих детских для песочницы. Пламя уже чернило каменную стенку усадьбы и принялось жевать колонну сарая, как наконец во двор въехала пожарная машина и в пять минут все потушила.

Подвал наш совершенно тогда не пострадал, но дворик приобрел очень жалкий вид. От сарая осталась черная вмятина с впекшимися в землю банками и разбросанными железяками. Рядом стояла прокопченная, покосившаяся, но полуспасенная беседка, лишенная одной колонны-опоры. Ароша сразу прислал рабочих, и через несколько дней отремонтированная беседка сияла свежестью и уютом.

Но в моей памяти помимо запахов остались еще какие-то образы, тени, цвета, призраки… Тень отца, не Гамлета, моего личного, который такой высокий, что заслоняет солнце и сам становится солнцем. На него надо смотреть, высоко-высоко задрав голову, совсем вверх, и ломит шею, и переполняет счастье. Из моментов таких считаных и состояло самое начало моего детства, начало безмерного счастья в этом родном дворе, где я была центром вселенной.

Папа много уезжал, я совсем не понимала, зачем он так надолго исчезает, зачем бросать меня и маму и куда-то ехать. Какой-то север, Диксон, долгие командировки, перелеты и переезды, частые телеграммы домой, выступления – зачем все это, когда дома с нами так хорошо. Но вот возвращался, радостный, соскучившийся, и весь наш подвальный дом наполнялся счастьем, смехом, водкой, гостями и пирогами, которые готовила баба Поля и Лидка. Видимо, это так и было.

А потом настал тот страшный день, когда меня из любимого двора отдали в детский сад.

Отправили меня туда в три года, и я, войдя с вещичками в младшую группу и оглядевшись, увидела всех без исключения детей сидящими на горшках! И меня вдруг пронзил ужас: а если я не захочу в туалет, когда всех будут сажать? А если я вообще не хочу сидеть рядом с кем-то на горшке, даже когда я хочу на горшок? А почему они все сидят в кружочек, как на каком-то важном обсуждении, и при этом без трусов? У меня моментально голова взорвалась от обилия вопросов, на которые никто не мог ответить, мне стало страшно, и я подняла такой вселенский плач, обещающий вскоре превратиться в невиданно-неслыханную истерику, что мама срочно взяла меня под мышку и вынесла в коридор. В коридоре я кое-как обсохла от слез и заявила директору, что в младшую группу я ни ногой, что пусть отправляют сразу в старшую или хотя бы в среднюю, там совместного каканья быть не должно, люди уже взрослые. После недолгих и вполне успешных переговоров сговорились на средней. И стала ходить в сад сначала в Большой Девятинский переулок, а потом в новый, на Аэропорт.

– Ну что, старуха? – Отец наклонился ко мне и вынул изо рта сигаретку, чтобы меня поцеловать. – Как в саду дела?

– Меня там не любят. Я совершенно отдельная, – призналась я.

– Как это – отдельная?

– Я не делаю то, что от меня ждут, – стала объяснять я. – Я не люблю есть, я не люблю спать, а они от меня этого хотят. А когда тебя не было, случилось ужасное, и больше я в сад не пойду.

Я бегу к маме, а меня пасет младшая дочка Иды, Татьяна

– Да ладно, старуха, успокойся, расскажи мне толком, что произошло, – отец сгреб меня в охапку и посадил на колени.

– Мне в колготки запихали морковные котлеты! Я вот сейчас тебе говорю, и мне нехорошо…

– А зачем в колготки? – не понял отец, нахмурившись.

– Я не хотела их есть, я не люблю морковные котлеты, и воспиталка так решила меня наказать. Задрала мне при всех платье и стала пихать котлеты в колготки. Они размазались по ногам, и меня вырвало. – Я вдруг снова заплакала, а папа еще больше посерьезнел.

– Так, Катюха, ты сейчас давай успокойся, а я поеду и поговорю с директором. Прямо сейчас поеду.

Отец никогда не кричал и не скандалил, нет, при нехороших ситуациях он становился немногословен, но слова, которые произносил, звучали настолько сильно и убедительно, что эффект от них был в сто раз сильнее крика. Поехали тогда с мамой, которая не могла оставаться в стороне от издевательств над родным дитем, нет и нет, сказала мама, я поеду и всех там убью.

– Всех необязательно, – возразил папа. – Только конкретную воспиталку. И убью я ее сам!

Они меня прихватили с собой, как живое доказательство преступления. Лидка с бабой Полей остались дома морально поддерживать делегацию.

Детский сад только недавно тогда переехал на Аэропорт, в самый центр писательского житья. Почему именно в этом районе писатели десятками стали получать квартиры, я не знала, но факт остается фактом: Аэропорт – писательский район. И детсад, соответственно, должен был быть именно там.

Мама вспорхнула за руль своей голубой ласточки – так она звала недавно купленный округлый «москвичонок», папа сел рядом, а я во всю свою длину растянулась на заднем сиденье, глядя в окно, в котором все показывалось вверх ногами.

– Твою мать, ну куда ж он прется! – Мама осеклась и извинилась: – Кошечка моя, так плохо разговаривать нельзя, вон тот дядя меня подрезал, и я чуть не врезалась, поэтому и выругалась.

– Да, Катюх, ты уж мамку извини, – попросил отец.

– Вы думаете, я не понимаю? Ты же сейчас вроде как не мама, а обыкновенный водитель… – расставила я все по своим местам.