class="p1">– …но его описания человека всегда психологически заряжены, что, возможно, проистекает из его интуитивного и скорее теоретического понимания человека. Уоллес, к примеру, довольно много занимался психоанализом. В «Фуге» есть забавный эпизод, когда та страдающая пианистка, Фанни, попадает к мозгоправу, сама не понимая зачем, и…

– Хочешь чаю?

– Нет, спасибо. Как бы там ни было… Ты же читала «Фугу для Фанни»?

– Да. Ты мне дарил её два года назад. Первое издание.

Ракель поставила тарелку в посудомойку и включила чайник. Ракель и Элис Берг со строгой периодичностью получали книги Уоллеса в подарок на Рождество или день рождения в комплекте с небольшой речью о «значении Уоллеса для современной прозы». О том, что год назад эта речь уже произносилась, Мартин, похоже, забывал. Они разворачивали бумагу и восклицали: «Уильям Уоллес! Какой сюрприз!» Ракель даже одолела безнадёжно экспериментальную «Время и часы, наручные и настенные» – прочла все восемьсот пятьдесят страниц, отметив на полях карандашом все удачные, но необязательно понятные абзацы. Она даже подумала, пройдя весь путь до кинематографического THE END – это было последнее слово в книге, – возможно, она смогла бы это перевести, несмотря на то, что роман считался непереводимым. Когда все в один голос говорят, что некий текст непереводим, что это значит – помимо того, что все так говорят? Эксперимента ради она попыталась перенести роман с фонтанирующего словами английского на самоуверенный шведский. Получилось так себе.

Пока отец разглагольствовал, чай потемнел. Ракель почувствовала сильную усталость. Ноги подкашивались от одной мысли, что надо ехать домой на Фриггагатан.

– Я останусь до завтра, – сказала она, когда речь уже велась о «профеминистской», как её называл Мартин, теме другого романа Уоллеса. Она может провести вечер, читая в своей узкой девичьей кровати, надев всегда свежевыстиранную фланелевую пижаму, она рано ляжет спать – ей казалось, что она проспит сутки.

Папа быстро съехал на рельсы другой своей любимой темы: что мы будем есть на ужин.

– Ради меня не старайся, – сказала Ракель, но Мартин уже вовсю листал «Французскую кухню», всю в пятнах от жира и соуса, которая всегда открывалась на рецепте говядины по-бургундски, и бормотал что-то про coq au vin [53], и можно ли сейчас найти в «Хемщёп» свежего цыплёнка из экофермы, и что закончился лук-шалот. Обычный ужин мог у Мартина раздуться до пятичасового проекта. Несколько лет назад он отремонтировал кухню, и царивший здесь в детстве Ракели полный хаос сменился безупречным порядком. Теперь здесь была широкая рабочая столешница из мрамора, мягко закрывающиеся дверцы, современная плита (на самом деле он хотел установить газовую, наверное, потому что такая была у них в Париже, но у него не хватило сил переупрямить управление кондоминиума), ну, и сам Мартин в фартуке поверх чёрных джинсов и футболки. Поскольку он всегда делал минимум два дела сразу: одновременно с приготовлением еды обычно разговаривал по телефону, надев на ухо беспроводной наушник, как Борг из «Звёздного пути», или слушал канал «Культура», или выкрикивал разные команды детям, если те случайно оказывались поблизости.

Сейчас, проинвентаризировав содержимое холодильника, он с радостью констатировал, что нужно идти в магазин. «Салухаллен» ещё час будет работать. Ракель хочет чего-нибудь особенного? Нет? Точно? Может, оливки? Или грюйер? Что, неужели даже пралине от «Фликкурна Канольд» не хочешь?

Ракель покачала головой, а Элис выглянул из-за двери и сказал:

– Пралине можешь смело купить мне.

Далее завертелась неразбериха с логистикой – Элис должен был встретиться с приятелем и никак не мог найти свой кошелёк, который Мартин обнаружил на комоде, Элис вернулся в холл, прыгая на одной ноге, чтобы не снимать уже зашнурованный ботинок, Мартин потерял холщовую сумку для продуктов – но наконец они ушли, ввязавшись при этом в бурную дискуссию о том, нужен ли Элису завтра урок вождения или нет. Ракель подошла к окну эркера, чтобы понаблюдать за ними на улице. Они довольно долго стояли на перекрёстке рядом с припаркованным велосипедом Мартина. Отец жестикулировал, брат смотрел в землю. Потом Элис что-то говорил, а Мартин кивал. Расставаясь, каждый похлопал другого по плечу. Элис шёл медленно и свернул на Карл-Юхансгатан, а Мартин скрылся в конце Алльмэннавэген.

В гостиной была узкая дверь, обрамлённая перегруженными книжными полками. Ракель открыла её, затаив дыхание. Сразу за дверью шла вверх крутая лестница. Каждый шаг по ней сопровождался громким скрипом. Она вела на маленький чердак с квадратным окном, у которого стоял письменный стол. Пустой. Пустая столешница, и в ящиках ничего, кроме мелочей, которые обычно притягиваются туда сами: выцветшие билеты в кино, скрепки и старые проездные. Вдоль одной из стен тянулись пустые книжные полки. На другой – бабочки в застеклённых рамках. Под каждым экземпляром латинское название, выведенное рукой Ларса Викнера.

Ракель села на стул с решетчатой спинкой, подтянув колени к подбородку. Она помнила доносившийся отсюда стук пишущей машинки. Если наступала тишина, это значило, что скоро она услышит, как мать спускается по лестнице. А если в кабинете раздавался новый клавишный каскад, возможно, никем, кроме Ракели, не замечаемый, ожидание продолжалось.

11

Мартин нырнул. Потом поднялся на поверхность, убрал волосы со лба и моргнул, стряхивая капли с век. Перед ним простирался бассейн «Валхаллабадет» с хорошо просматриваемым кафельным дном и чистой хлорированной водой.

Он надеялся плаванием утопить весь этот ужасный день, давивший на лобную кость. Мозг казался перегревшимся, как будто слишком много думал на слишком большой скорости. Если мозг доходит до такой стадии, охладить его почти невозможно. Нельзя «просто успокоиться, пойти домой и посмотреть какой-нибудь фильм», как наивно предлагал ему Амир, когда по непонятной причине у Мартина завис почтовый ящик и длинное письмо исчезло безвозвратно, и даже Амир не смог ничего сделать.

– Дьявол, – прошипел Мартин и пнул ногой корзину для мусора. Он потратил не меньше часа на то, чтобы всё объяснить автору чернового варианта романа о мрачном поэте, страдающем от бессмысленности существования. Если реферативно, то издавать роман они не хотят, но у него есть некоторые достоинства, и его можно доработать. Только вот, думал Мартин, пялясь в монитор, ни сам роман, ни его гипотетически более удачная версия не вызывают у него ни проблеска интереса. И нет ни малейшего желания вникать в сюжет и сопереживать персонажам этой убогой рукописи. Будь его воля, так пусть бы этот несчастный поэт утопился в ближайшем водоёме, освободив от себя всех причастных.

Санна прочитала и тоже опустила большой палец вниз.

А потом всё вдруг пропало, все его утешительные фразы и тщательно сформулированные критические замечания.