переместились за столики на улице, зимний сезон закончился, фонтан снова работал, и струи воды искрились на утреннем солнце. Ракель разложила на столе своё имущество: IX том Gessamelte Werke [50], записную книжку, механический карандаш и зачем-то уже изрядно потрёпанную Ein Jahr der Liebe с «собачьим ухом», которое было по-прежнему загнуто на двадцать первой странице.

На самом деле необходимости в тщательной подготовке не было. К семинару всегда предлагали прочесть специфический текст, который потом обсуждался вместе с приглашённым гостем, им чаще всего становился какой-нибудь психолог или психоаналитик старшего поколения. Группа большая, около тридцати человек, среди них можно спокойно затеряться. Она вообще не обязана ничего говорить. Но халтурить Ракель не умела чуть ли не физически. Она дважды перечитала текст, выпила вторую чашку кофе, кое-что записала, сформулировала несколько вопросов, которые, возможно, не решится задать.

К Лагерхусет шла медленно, чтобы прийти прямо перед началом и избежать болтовни со знакомыми. Заняв одно из стоявших полукругом складных кресел, она вспомнила ещё одну вещь: приглашённым гостем сегодня будет Макс Шрайбер. В чёрном свитере, скрестив руки на груди, он сидел за столом, на котором лежала стопка книг, и мрачно смотрел перед собой. Он был одним их тех, кто восклицал «а, дочь Сесилии» и говорил, что помнит её ребёнком. Но воспоминания Ракели о кафедре истории идей и методологии науки были фрагментарны и недостоверны – автомат со сладостями в длинном коридоре, открытое окно и узор на развевающихся шторах, текстура диванной обивки, неограниченный доступ к какао в пластиковом стаканчике – и очень редко дядечки в твидовых пиджаках и очках. Хотя Макса она помнила.

– Итак, Ракель, – сказал он, спускаясь со своей огромной высоты и присаживаясь рядом с ней в каком-то углу кабинета Сесилии, – твоя мама утверждает, что ты специалист по греческой мифологии. Может, расскажешь мне что-нибудь?

Уже откровенно немолод. Серьёзное сдержанное выражение лица. Взгляд сквозь блики стёкол круглых очков в металлической оправе. Ракель надеялась остаться незамеченной, но аккурат когда заговорил ведущий – молодой человек в модном пуловере, которого она немного знала и который всегда хотел поговорить о вкладе издательства «Берг & Андрен» в то, что он именовал областью гуманитарных наук, – Макс увидел её и с улыбкой кивнул.

Потом начался двухчасовой разбор текста Фрейда. «Пуловер» давал участникам слово, некоторые задавали толковые вопросы, другие, как обычно, сначала развёрнуто пересказывали какой-нибудь абстрактный тезис, а потом предлагали «сказать что-нибудь по этому поводу». Кто-то хотел обсудить отношение Фрейда к женщинам. Кто-то категорически не хотел обсуждать отношение Фрейда к женщинам. Один юноша начал подробно объяснять какой-то текст Лакана, который никто, кроме него, не читал. «Пуловер» тоже не смог устоять перед шансом продемонстрировать собственную начитанность – ушёл от темы, затеяв малопонятную двадцатиминутную дискуссию, в которой слово «желание» повторилось дюжину раз, и ни один из дюжины высказавшихся толком сам не понимал, что он хочет сказать. Макс откашлялся, и преданный букве протокола «пуловер» вернулся к теме семинара.

Через какое-то время Ракель отложила ручку. Потом всё закончилось, заскрипели кресла, народ начал потягиваться, а внутри у неё развернулась борьба между вежливостью и нежеланием общаться. Вежливость победила. Она подошла поздороваться с Максом.

– Ракель, – произнёс он с теплотой, ослабившей её стремление поскорее сбежать, – как я рад тебя видеть!

Ей захотелось заплакать, глупо и иррационально.

– И я рада. – Голос, к счастью, не сорвался.

Они немного поговорили об учебной программе у психологов и ещё о чём-то. Макс показал на книгу, которую она прижимала к груди:

– Вижу, ты читаешь в оригинале. Уроки Сесилии, да?

Ракель не помнила, когда в последний раз имя матери произносилось вслух и с такой уверенностью. Она кивнула.

– От неё по-прежнему ничего нет? – спросил он.

Она снова кивнула. Макс надел пиджак. Он совсем не такой высокий, каким ей когда-то казался.

– У неё всё и всегда было сверх меры, – сказал он. – Это очень необычный поступок – вот так исчезнуть.

– И не вернуться, – вырвалось у Ракели. – Это тоже очень странно.

Рядом появился «пуловер», поблагодарил Макса и предложил Ракели пойти с ним в «Пустервик» выпить пива. Ракель промямлила что-то про «следующий раз» и ушла.

* * *

Когда спустя некоторое время она зашла в холл квартиры на Юргордсгатан, то оказалась свидетелем перепалки между двумя другими носителями фамилии Берг. Папа решил, что Элис обязан присутствовать на семидесятипятилетии бабушки. Элис протестовал, во-первых, потому что считал, что никто не должен решать за него – он, как известно, уже совершеннолетний, – но, во-вторых и главных, потому, что бабушкин юбилей выпадал на Вальпургиеву ночь. Мартин говорил, что Элис обязан соблюдать правила, поскольку он пока ещё живёт в этом доме и не обеспечивает себя сам. Тут крыть было нечем. Деньги – вопрос щекотливый.

– Не понимаю, зачем она решила праздновать именно в Вальпургиеву ночь, – прошипел Элис со злостью и, захлопнув дверцу посудомоечной машины, скрылся у себя в комнате, где через несколько минут зазвучали отрывистые и затягивающие как воронка звуки «Le poinçonneur des Lilas» Генсбура.

Мартин вздохнул.

– Ты хоть придёшь? – спросил он. – Ингер прислала приглашение ещё месяц назад.

В воображении Ракели нарисовалась гора неразобранных конвертов, растущая рядом с почтовой щелью у неё в прихожей.

– Конечно, – ответила она.

Отец жестом показал на стол. Поставил перед ней прибор и тарелку.

– Думаю, надо подарить ей что-нибудь из Svenskt Tenn [51], то, чего у неё нет. Как думаешь? Или скучно? – Он вытащил остатки обеда: французский картофельный салат и жирного копчёного лосося, и только теперь Ракель ощутила в желудке сосущую пустоту.

– Отличная идея, – ответила она с набитым ртом.

Мартин сел напротив.

– Я подумываю вернуться к биографии, – легко произнёс он.

О намерении создать Великую Биографию Уильяма Уоллеса Ракель уже слышала раньше, и сейчас ей пришлось выслушать все выкладки в пользу этого проекта ещё раз. Raison d’être [52] для этой биографии может служить следующий «совершенно абсурдный факт» – «адекватного жизнеописания» британского писателя до сих пор не существует, хотя сам писатель уже больше шестидесяти лет как мёртв. И Мартин не верит, что это зависит только от того, что автор уже принадлежит прошлому, passé. Он считался writer’s writer – писателем для писателей, не получившим признания в широких читательских кругах. Большая слава не пришла к нему, потому что он никогда не был на одной волне со своим временем.

– В Штатах его творчество считалось слишком детерминированным, и это, конечно, сыграло свою роль в том, что его настоящий прорыв там так никогда и не состоялся…

– А где-нибудь в другом месте он состоялся?