Дверь приотворилась, добродушная физиономия Гнилицкого заглянула внутрь.

— Не допустили меня до вас, голубчик, — пожаловался он. — Ольга Адольфовна говорит, кроме Подобедова, никому не след вас пользовать. Да я гляжу, вам уж и так полегчало. А кошелочку свою я тут, часом, не оставлял? Да вот же она, кошелочка, под стол задвинулась! Выздоравливайте, голубчик. А Подобедову своему скажите, чтобы получше за вами смотрел.

— Вы заметили, что у него в корзинке? — спросила Муся, едва Гнилицкий скрылся.

— Нет.

— Камни! Он всюду выискивает мелкие красивые камешки разных цветов. И складывает в корзинку. Он с нею никогда не расстается.

— Зачем?

— Дорожку мостить! Такой дорожки от калитки к дому, какая у Гнилицких, никто не видал. Но ему все мало, продолжает совершенствовать… А его знаменитые домики для свиньи и собаки вы когда-нибудь видели?

И тут я вспомнил. Обсаженная анютиными глазками безукоризненно прямая дорожка из цветных камешков и три уютных домика: большой посредине и два маленьких по бокам. Бродя по поселку, я давно приметил это диво, но не мог понять, для кого эти маленькие домики, подобно большому, чистенькие, с резными крашеными наличниками, с дверьми и ставенками, кокетливые…

— Неужели там живут собака и свинья?

— Ну да, он построил для них настоящие дома. Вы заметили? Они даже не совсем одинаковые! Но знаете, что я вам скажу? Никогда Гнилицкий эту свинью не зарежет! Помните: двускатная крыша, крытая железом, зеленые наличники?.. Свинья, которая живет там, это уже не хрюшка, а соседка по имению. Она, наверное, и картинки по стенам развесила — календари, портреты родителей… Не видать Гнилицкому свинины, говорю вам: свинья помрет от старости в покое и довольстве. Спорим?

— И не подумаю. Ты выиграешь.

Блинов готовился к Рождеству. Публика оживилась. Я опять получил несколько приглашений на обеды. И снова отказался. Я разделял печаль Елены, это был мой тайный праздник, далекий ото всех общих торжеств. «Довольно того, что я исправно хожу на службу, привел-таки в порядок дела, соблюдаю все те внешние правила, какие положены чиновнику. А взамен хочу одного: чтобы меня оставили в покое», — примерно так я рассуждал.

И верно: общество словно бы посторонилось, отхлынуло от меня. Только Легонький еще мешал мне выситься посреди Блинова одиноким байроническим утесом. По старой привычке он захаживал ко мне запросто, делая вид, будто ничего не изменилось, а может статься, и вправду не замечая перемен. Ведь прежние наши встречи проходили примерно так же: он болтал без умолку, я кивал и по временам вставлял «Неужели?», «Забавно», «Ты находишь?» или «Какая жалость!» — набор вполне достаточный, когда имеешь дело с разговорчивым собеседником.

Впрочем, Костя не утомлял меня. Я научился почти не замечать его присутствия. Он же, по-видимому, без труда примирился с тем, что мои реплики все реже прерывают его монологи. Хуже, что подчас они выскакивали невпопад. Так и вышло, что на его фразу:

— Ты стал настоящим бирюком. Давай хоть я к тебе зайду на Рождество, — я, думая о своем, машинально пробормотал:

— Какая жалость!

Мне-то казалось, что он все еще рассказывает о страданиях своего двоюродного брата, который на прошлой неделе поскользнулся и сломал щиколотку. Поняв, что оплошал, я стал извиняться и с повышенным жаром просить его, конечно же, всенепременно ко мне пожаловать.

Этот разговор происходил в лучшей кондитерской Блинова. По удивительному капризу владельца она называлась «Пригубьте!». И хотя над входом красовался, как полагается, рог изобилия, переполненный всевозможными сластями, заезжие любители нередко вваливались туда в надежде пригубить. От разочарования они, случалось, учиняли дебош. Говорят, поначалу посетители донимали хозяина советами избавиться от неудачной вывески. Но ее так и не сменили, и эта несообразность в конце концов стала одной из милых, уже освященных традицией блиновских достопримечательностей.

Накануне Рождества в «Пригубьте!» было довольно людно, но мы с Легоньким, поглощенные заглаживанием досадного недоразумения, не обращали внимания на публику. Только подойдя вплотную к прилавку, я увидел совсем рядом знакомую потертую горжетку и царственный профиль.

— Славно, что мы встретились, — сказала Елена. — Приходите на Рождество. Вас не было уже четыре дня…

Она это заметила! Четыре дня, мой высший рекорд, мука мученическая, зато какая награда! Я уж открыл рот, чтобы восторженным бормотаньем выразить переполняющие меня чувства, но спохватился. Ведь только что я насилу убедил обиженного Легонького навестить меня несмотря на «Какую жалость!».

Теперь и она его увидела. Сказала приветливо:

— Добрый вечер, Константин Кириллович.

— Здравствуйте, Елена Гавриловна, — с безутешной грустью вздохнул Легонький. — Я все уже понял. Не видать мне алтуфьевского гостеприимства, как своих ушей.

— Извините, я не поняла…

— Все очень просто. Я только что напросился к нему на Рождество. Он уж отнекивался так и сяк, но у меня хватка бульдожья. Шалишь, думаю, брат, не вырвешься! И в тот момент, когда добыча была уже моя, появляетесь вы. Мне ли противиться вашей воле? Я удаляюсь! — Он уронил руки с видом комического отчаяния.

Она улыбнулась:

— Давайте разрешим наш спор мирно. Приходите ко мне и вы. Мне неловко приглашать гостей, у меня ведь ни особенного угощения, ни веселья. Но если вас это не пугает…

— Елена Гавриловна! — вскричал Легонький. — Ни слова больше, умоляю вас!

Так вышло, что мы были приглашены оба. Меня это, помню, почти не огорчило. После ее слов о четырех днях я бы вряд ли опечалился, случись хоть потоп. Я ощущал за плечами крылья, на которых, казалось, можно парить над водами и безднами. С нею на руках… право, при этой мысли впору пожелать и потопа. А Легонький что ж? Он бы тоже не погиб, наверняка он легче воды.

Когда я подходил к своему дому, отягощенный конфетными коробками, изрядным тортом и этими незримыми крылами, навстречу мне попалась та самая соседка, что однажды уже пыталась наклепать на мою Грушу. Уста соседки, всегда непримиримо сжатые, окончательно превратились в ниточку. В очах пылал праведный огонь. Она встала на моем пути, неприступная и грозная, как крепость.

— Я в чужие дела соваться не привыкла! — прошипела она вместо приветствия, задыхаясь от мороза и ярости.

— Похвальное обыкновение, — любезно согласился я и сделал тщетную попытку ее обойти.

— Нет, вы уж послушайте, сделайте милость! Один раз я вас предупреждала, да не помогло. Теперь я скажу без околичностей, не взыщите, я правду люблю, мне, слава Богу, скрывать нечего!

— Что же вам угодно?

— Мне угодно, чтобы на нашей улице разврата не было! Раньше здесь все было тихо-мирно, пока вы не приехали! Ночью, бывало, и не пройдет никто. Да и днем, коли пройдет, всегда знаешь кто и зачем…