Когда счастье переполняет душу, она защищена от злобы. Я рассмеялся:

— Вы хотите запретить мне ходить по улице? Или я должен докладывать, куда направляюсь? Тогда, прошу прощения, мне бы домой. Холодно…

Но проклятая баба не унималась:

— Я про вас не говорю, про вас мне не ведомо. А только Груньку распутную вы со двора гоните, не здесь ей место! Пожарный к ней ходит, я терпела! Но ей и пожарного мало! Тот, поди, у ней сидит, а этот вкруг дома бродит, снег знай скрипит да скрипит! Это он очереди ждет, вы подумайте!

Мое терпение лопнуло.

— Сударыня, — прорычал я свирепо, — запомните, прошу вас, что сплетни меня не интересуют. Улица Божья, по ней всяк ходит, куда пожелает. Что касается Аграфены Потаповны, она хорошо исполняет свои обязанности по дому. До прочего мне дела нет. Мое почтенье!

С этими словами я лихо обогнул сию твердыню добродетели и потрусил к дому. Груша встретила меня такая приунывшая и подавленная, что я подумал: видно, ей тоже сегодня досталось. Что она взъелась, старая перечница?

— Николай Максимович, — сказала Груша и вдруг по-девчоночьи всхлипнула. — Ухожу я от вас. Не поминайте лихом.

Я возмутился:

— Вот еще новости! С какой стати? Мы всегда отлично ладили, или я ошибаюсь? Аграфена Потаповна, признайтесь: вас кто-нибудь обидел?

— Никогда вы меня не обижали! — хлюпая носом, воскликнула Груша. — Такого барина, как вы, поискать надо! Век вас не забуду, накажи меня Христос, если неправду сказала…

Тут она заревела в три ручья. Мне стало не по себе. Дело принимало серьезный оборот. Никогда бы не подумал, что она так щепетильна и впечатлительна. Чего же наговорила ей эта стерва?

Я ласково усадил рыдающую Грушеньку в кресло, заставил выпить вина, уговаривал успокоиться, обещал, что в обиду не дам…

— Но вас же дома нет! — плача, пропищала Груша. — Дни-то по зимней поре коротки, сидишь тут одна, дрожишь, а он там во тьме шныряет…

— Кто шныряет во тьме?

— А мне откуда знать? Пока светло, ничего, а как смеркнется, шаги! К самому окну подходит! Постоит, уйдет, потом опять, слышу, приближается… — Она содрогнулась всем телом. — Страсти такие, что терпеть невозможно!

Тут было над чем задуматься. Кроме того, что я терял хорошую прислугу, само по себе известие о чьих-то блужданиях в потемках под окнами было неизъяснимо тревожно. Я присел рядом с Грушей и предложил:

— Давайте обсудим все спокойно. Мне будет очень жаль, если вы уйдете из-за каких-то пустых страхов.

Она упрямо помотала головой:

— Не пустые они. Я чувствую! Меня прямо всю трясет, будто это сам нечистый…

Я насторожился. Уж не душевное ли здесь расстройство? Хотя нет, соседка ведь тоже говорила, мол, бродит кто-то. Спросил осторожно:

— Давно вы это замечаете?

— Уж месяца с полтора. Сперва не часто, я думала, мало ли что. А нынче, как долгие ночи настали, чуть не каждый вечер является.

— Наверное, это какой-нибудь поклонник. Вы красивая девушка, он влюбился, а признаться робеет. Может так быть?

При всем своем смятении Груша насмешливо фыркнула. И отвечала тем особым тоном, каким объясняют несмышленому дитяти вещи самоочевиднейшие:

— Поклонника я завсегда отличу. Чего ему робеть-то?

Явившись со своими коробками, я застал Легонького у Елены. Он уже расположился словно у себя дома — природа наградила его даром всюду чувствовать себя непринужденно. Теперь он развлекал хозяйку одной из своих баек.

— Когда профессор услышал такой ответ, — давясь от смеха, повествовал Костя, — ох, ну вы сами можете вообразить! А он еще и был весьма раздражителен, наш Никита Петрович. Он тогда велел позвать швейцара. И вот швейцар появляется в дверях. Профессор протягивает ему монету и говорит: «Семеныч, голубчик, не в службу, а в дружбу: возьми этот гривенник и купи меру овса. Господин студент хочет кушать!»

Елена улыбнулась так устало, что, будь я на месте Легонького, язык мой тотчас прильпнул бы к гортани. Но у него не прильпнул:

— Все, конечно, хохочут. А студент этот, нахал с толстой мошной, сынок золотопромышленника, наш смех переждал, дверь в коридор открыл, да как завопит благим матом вслед швейцару: «Семеныч, возьми двугривенный, купи две меры овса! Мы позавтракаем вместе с профессором!»

Меж тем стол уже был накрыт. Угощение действительно выглядело бедновато. Готовить Елена не любила, да, похоже, и плохо умела. Средств у нее явно не хватало. Но я видел, что это совсем не смущает ее. То ли она сознавала, что ее сила в ином, то ли вообще не думала о таких материях. Но я, уже ревниво опасаясь, как бы Легонький не вздумал насмехаться над этим жалким приемом, радовался, что принес хотя бы сладости. Эту привилегию я недавно присвоил себе, вдохновленный примером Казанского, и то, что такая вольность сошла мне с рук, несколько дней служило для меня источником тихого ликования.

— А то еще вот занятная история, — уплетая кусок шоколадного торта «Делис», продолжал потешать публику Константин Кириллович. — Это уж не при мне было, дед рассказывал. Он раньше в Саратове жил, у них там был дружеский кружок заядлых картежников. Азартные все до безумия. А тысяч, чтобы их за вечер просаживать, ни у кого нет. Но они вышли из положения! У них была тройка лошадей с экипажем, уж не знаю, кому она сперва принадлежала, а только играли всегда на нее. Кто за вечер больше выигрывал, тот и катил потом домой на тройке, как губернатор! Остроумно, правда? Но чем все это у них кончилось, понятия не имею. Дед, когда рассказывал, совсем уже дряхлый был, а я — от горшка два вершка, вот и не додумался выспросить. Куда уж эта тройка подевалась, Бог весть. Одно точно: у деда ни лошадей, ни экипажа не было.

Я слушал Легонького с беспокойством. Не надоел бы он Елене своей болтовней! И эти анекдоты, которые он рассказывает с апломбом очевидца, я как будто уже где-то слышал. Или даже читал? Ну, может быть, не читал и не слышал, пусть все эти глупости в самом деле происходили с ним и его родней — какая разница? Неужели он не понимает, что неделикатно заставлять ее выслушивать подобную ерунду?

— А про Терпугова вы слыхали? — вскричал вдруг Легонький.

Помещика Терпугова я знал. Это была персона заметная и пользующаяся в губернии весом, несмотря на то что Терпугов давно был в отставке. В юности они с прокурором приятельствовали, и, хотя в последние годы Илья Иванович прослыл нелюдимом, к Александру Филипповичу он, случалось, захаживал.

Лет двадцать — тридцать назад этот господин, пожалуй, несколько походил на того идеального любовника Лизы Шеманковой, образ которого сложился в моем уме за время нашей с нею связи. Терпугов был важен, рассудителен, придерживался умеренно консервативных убеждений, был все еще недурен собой и даже неплохо образован. Давно живя затворником в кругу семейства, он умудрился сохранить некоторый светский лоск былых дней. Но главное, что меня в нем поражало, была неколебимая самоуверенность. Казалось, в целом свете не найдется предмета, явления, события, способных поселить в душе господина Терпугова хотя бы тень сомнения. Он взирал на мир спокойными, властными очами хозяина.