– Чего радуешься? – спросил я ее. – Ты же сама из этой системы, сама – власть. Протестовать против себя самой – это явная шизофрения.

– Шизофрения – это попам твоим, жуликам, верить, – ответила она. – А против системы я протестую именно потому, что знаю ее хорошо изнутри. Может, чего и получится каким-то чудом из этого протеста. Ты посмотри, что эта система с нами сделала! Даже Женька несмышленая понимает.

– Это не система сделала, это мы сами с собой сделали, – сказал я и отпустил их на митинг. В норковых шубах отпустил, которые когда-то им покупал, на ворованные, как оказалось, деньги.

Они ходили на Сахарова и Болотную, я в Лужники и Парк Победы – защищать Путина. Жизнь превратилась в хаос и бред. Дома о политике не разговаривали. Да и не в политике, по большому счету, дело было. Смешно звучит: семья распалась из-за нечестных выборов. Нет, не из-за них… Копилось все долго. Где-то я ошибся, что-то упустил, слабину где-то дал. Только не мог понять где. Вроде правильно все делал – жил богобоязненно, трудился, храм своими руками построил. А вот поди ж ты…

Переживал я – это мало сказать. Все думал, думал, выкуривал по ночам больше двух пачек сигарет, а утром с тяжелой головой шел на работу.

Отец Александр советовал по-тихому переписать все активы на себя, уйти из семьи и лишить домочадцев финансирования – мол, тогда они одумаются.

– Женщинам, Витя, руководитель нужен, – внушал мне батюшка. – Так бог задумал, что женщина – существо слабое во всех отношениях, а мужчина – сильное. Значит, нужно и силу иногда применять, для их же пользы. Поживут пару месяцев без денег – сами приползут как миленькие.

Впервые в жизни я не послушал батюшку. Зачем мне семья по принуждению и без любви? Да и технически его план осуществить было сложно. Анька в открытую стала приносить большие деньги домой. И без меня могла бы обойтись при желании. А вот я без нее – вряд ли… Перекрыла бы кислород в префектуре – и конец моей фирме. Ну, или почти конец. О фирме я думал меньше всего, но все-таки… работа как-никак, единственная вещь, которая придавала смысл моей порушенной жизни. В нее и ушел с головой. Домой возвращался только ночевать, и то не всегда. Наш дом опустел. Я пропадал на автокомбинате, Женька погрузилась в учебу и бурную студенческую жизнь, сняла квартиру и появлялась только по выходным. Анька стремительно делала карьеру. Только Славка нас всех объединял, мы все любили его, а он нас. Особенно меня, как ни странно. Папа для него героем был, властелином больших и красивых машин. Часто я его брал с собой на автокомбинат, показывал замасленное, пропахшее бензином нутро автомобилей. А он смотрел на меня восхищенными глазами. Сердце мое замирало от жалости и испуга. Об одном я господа просил, о малом, как мне казалось. Чтобы дал мне вырастить его нормальным человеком, чтобы не пожрал его, как Аньку и Женьку, этот ублюдский, черный мир.

В церковь я сына не таскал – боялся отвращение привить, как дочери. Мы просто копались с ним в машинах, и это были самые светлые минуты в моей жизни.

С женой мы стали совсем чужими людьми, постепенно перестали спать вместе – с конца двенадцатого года примерно. Тогда же и прекратились наши участившиеся со времени злосчастной рокировки национальных лидеров скандалы. Чего скандалить-то? Душно ей было, когда я близко находился. А как в сторонку отошел – полегчало. Несколько раз Анька не приходила домой ночевать. Видимо, появился у нее кто-то. У меня был только Славка, а у нее еще кто-то. Но внешняя видимость семьи оставалась. Надеялись оба непонятно на что. Сын держал наши ладони слабенькими ручками, и это было единственным, что нас еще соединяло. Ну, может, еще двадцать лет, прожитые вместе, свою роль играли. Ведь был же ноябрьский зоопарк, и наша первая ночь на коробках из-под болгарского бренди «Слынчев Бряг», и безумная свадьба в Night Flight… Тяжело человеку двадцать лет собственной жизни в унитаз спускать, не каждый решится.

Жили оба как в страшном сне и не могли поверить в его реальность. Так быстро все произошло: еще вчера любили, дышать друг без друга не могли, а сегодня – чужие люди, и душно обоим. Но и страшно жизнь поменять, признать очевидное.

Весь этот мутный морок продолжался до марта четырнадцатого года. У меня, по крайней мере, продолжался. В марте четырнадцатого я неожиданно для себя снова обрел почву под ногами. И совсем не там, где ожидал. Россия вернула Крым, а я окончательно потерял семью. Оба события произошли почти одновременно.

Никто не ждал. За последние четверть века русские люди привыкли к поражениям. Опущенные, растерянные лузеры среди других ловких и увертливых народов. И в своем народе, в своей стране – опущенные и растерянные. Префектура… Вся Россия, весь мир – одна сплошная Префектура. Сидят в ней ушлые уроды, говорят правильные, красивые слова, а сами тырят проворно где что плохо лежит. Ловкость рук и никакого мошенничества! Оглянуться не успели, как от огромной страны по имени СССР осталось две трети. Пока пытались понять, что произошло, – вылупились откуда-то прохоровы, потанины, фридманы, за ними новая поросль пошла – якунины, ротенберги, тимченко… А там и дети их подросли – кто в «Газпроме», кто в банках, кто бюджетами рулит, но все в шоколаде. Все, кроме простых русских людей. Чужие они и в своей стране, всё не их, всем они должны, перед всеми виноваты. Перед внешней Префектурой за то, что большие слишком, перед внутренней – просто за то, что существуют. Машину у дома припарковать хотят – виноваты, пенсию получать желают – виноваты, лечиться, детей учить – виноваты, виноваты, виноваты. Интересы есть какие-то внешние у России? Да как смели эти лузеры, проигравшие холодную войну, подумать об интересах? Пускай смотрят с благоговением на ловких белых господ, по доброте душевной еще покупающих у них за настоящие зеленые доллары их паршивую, грязную нефть. Пускай помучаются, поучатся лет сто, а уж потом об интересах своих заикаются. Если будет кому…

И главное – обвинять некого, сами виноваты. Просто в Префектуре, и внутренней, и внешней, работают шустрые, ловкие ребята. Ворон не считают, в отличие от тормознутых русских лапотников. Работают, тырят не покладая рук… Привыкли мы, согласились, да с ленцой, крутиться быстро не умеем… Значит, туда нам и дорога, помирать будем, извините, ради Христа, что не так быстро, как вам хотелось бы. Я ведь тоже смирился, таскал в префектуру взятки, жену им в жертву принес, когда попросили, не высовывался, хорошо знал свое место. Семью почти потерял, и все тихонько так, без протестов, чтобы ни писка, ни жужжания…

И вдруг… Крым наш! Первый раз за двадцать лет не съели покорно подсунутое дерьмо, а харкнули его в рожу хитрожопым кормильцам. Наш Крым, и точка! Он ведь действительно наш, там наши люди живут, наши деды за него кровь проливали. И чтобы под хохлами, под америкосами прогибаться? Да ни за что! Русский мужик прекрасно все понимает про свою Префектуру, но она своя, родная уже в чем-то. А чужой над нами не бывать! Даст бог, с внешней справимся, а там и внутреннюю одолеем. Ведь почему все так обрадовались? Потому что каждый в нашей стране унижен и оскорблен. Против соседа-чиновника или мента не очень-то и попрешь, по рогам получишь быстро. А тут всех объединили, всех обидели – и чиновников, и ментов, и работяг… Прав был отец Александр, наступил конец времен, и волк с овцой возлегли на одном ложе мирно, и воры грудью за Русь-матушку встали. Не ошибся я в невиданном богатыре-джедае Владимире Владимировиче, он ведь тоже наш – такой же униженный и оскорбленный, как мы все, его улица ленинградская воспитала. А это та же Префектура, только в миниатюре. Ой, как не просто там маленькому, щуплому подростку выжить. Били, наверное, лицом в дерьмо опускали – ничего, стиснул зубы и выдержал, пошел борьбой заниматься, накачал мышцы и дух, отомстил обидчикам. А чтобы никогда больше не повторялись унижения – в КГБ подался, к власти поближе… А там свое унижение: молодой лейтенантик без волосатой лапы в застойные семидесятые – это никто, засунули в глухую дыру, в ГДР, в Дрезден, домом культуры заведовать. Он опять перетерпел. Вернулся, а страна рушится, все мучения, вся карьера – насмарку. Не сломался. Прибился к фактурному демагогу, краснобаю Собчаку, несколько лет в шестерках у него бегал, стиснув зубы. Выдержал, накопил злости и стартанул в небеса, как ракета. И даже когда президентом стал – унижали. Сначала березовские всякие по плечу снисходительно похлопывали – мол, всем ты нам обязан, мы тебя к власти привели. Потом господа из внешней Префектуры на место у параши указывали. Он сносил все до поры до времени, копил ненависть, как и миллионы униженных и оскорбленных русских людей. А нынче встал в полный рост за всех нас, разжался и заявил громогласно: Крым наш! И улыбнулся кривой бандитской улыбочкой из ленинградской подворотни. Накося выкуси, попробуй отнять обратно – в радиоактивный пепел превращу. Счастье-то какое, гордость какая! Все простить можно за такое счастье!