С денег на храм у нас и пошла трещина – не то чтобы сильная поначалу, но все-таки… Подпиливать меня Анька стала. Хорошее, конечно, дело – храм возводить. Но и о семье забывать не стоит. Ей тридцать пять уже скоро, а ездит на корейской малолитражке, и салон даже не кожаный, и шубы нет приличной, и вообще – за деньги, потраченные на храм, домик в Испании любимой купить можно… А еще разговор о втором ребенке завожу…

Я объяснял, говорил ей, что не в деньгах счастье, что мы же с ней не такие, как все. Люди мы, и есть у нас многое, потому что люди. Любит нас Бог: дочку здоровую дал, достаток, родители живы – чего еще надо? Благодарными нужно быть.

Анька понимала меня вроде, соглашалась, крестилась богобоязненно, шептала в испуге: «Прости, Господи». Но все равно время от времени заводила скользкие разговоры. Когда дочка подросла – тоже на ее сторону встала. Женька – хорошая девочка, честная, на меня похожая, во всем стремилась до сути докопаться. И докопалась, по ее мнению. Бесили ее попы, лицемерами она их считала, особенно отца Александра ненавидела.

– Пап, – спрашивала часто, – чего у батюшки рожа так лоснится? Про царствие божие все толкует, о бедных печется, а сам на «Мерседесе» последнем ездит, с водителем. Может, поскромнее ему надо быть, если он такой правильный?

Я ей о престиже церкви толковал, о том, что народ наш неразвитый, ведется на все крутое и блестящее. Уж лучше пускай на «Мерседес» батюшки ведется да на купола золотые, чем на показную роскошь бандитов, чиновников и воров.

– Вон, у америкосов целый Голливуд есть, – говорил я. – Знаешь, сколько они в него денег вбухивают?

– Знаю, – отвечала Женька. – Но тогда плохи дела у твоих попов. Потому что в Голливуде у актеров лица приятные, да и пашут они нормально, сразу видно. И актеры честно говорят, что они актеры, высшими силами не прикрываются. А эти твои чернокнижники бородатые только болтать умеют да пузо набивать. И сразу понятно, что врут ради пуза. Как ты этого сам не видишь, пап? Я ведь не против Христа, я за, очень даже за. Но он на крест за людей взошел, потому что верил в них. В лучшее в людях он верил, ты мне сам рассказывал – я помню. А эти в людей не верят. «Мерседесами» и куполами их обманывают, чтобы на чужие «Мерседесы» не повелись. Да они не только в людей, они и в бога-то не верят.

Я в сотый раз пересказывал Женьке свою историю, как в двухтысячном, разуверившийся и почти сломанный, случайно забрел в храм, встретил отца Александра, и он меня утешил, силу дал, веру, способ жить подарил. Просто так, ни за что подарил, потому что человек хороший.

– Ага, хороший, – бурчала дочка, – пять минут языком поболтал, а потом восемь лет деньги доит. Хорошая работенка, непыльная. Это же ты ему «Мерседес» купил, сам на «Рено» ездишь. Мамка на «Хюндай», а он – на «мерсе».

Я смеялся, уверял, что ошибается она, не хватило бы у меня одного на новый «Мерседес», всем приходом батюшке деньги собирали на машину. Сильно я по поводу Женьки не переживал, главное – Христа она правильно понимала, а все остальное… У кого из нас не было переходного возраста? Тринадцать-четырнадцать – самый разгар подросткового бунта. Перебесится.

Все у нас было хорошо. Даже шубу норковую в конце концов я Аньке купил, так она потом полгода как ребенок радовалась. Женщина все-таки, должны быть у женщины маленькие слабости, даже у самой лучшей. Я еще подумал тогда, чего раньше не купил, зачем упирался? Ведь столько радости из-за такой ерунды. Бог нас вместе с ней свел для того, чтобы мы друг другу радость дарили. Мне и отец Александр это подтвердил.

– Жену баловать нужно, – сказал веско, – так Господь задумал, чтобы муж жену баловал. Вот у моей матушки три шубы и четвертую покупать собираюсь. Потому что угодное это дело богу – жену холить и лелеять, в достатке и даже роскоши содержать. По возможности, конечно.

Немного напрягли меня его слова о четвертой шубе. Перебор это был, на мой взгляд, с роскошью. Но я себя успокоил: для престижа церкви и четвертая шуба сгодится. Увидят прихожане, какая у батюшки матушка хорошая, пригожая, и проникнутся уважением. Ну, что поделаешь, если народ у нас такой – добрый, наивный, но падкий на внешние проявления могущества и власти.

Единственное, что в то время омрачало мою жизнь, это была болезнь деда. Славик умирал от рака. Отношения наши в последние годы испортились, но взаимная любовь никуда не делась. Куда ее денешь, любовь? Только дураки избавляются от любви по идеологическим и иным надуманным причинам. Любовь – это естественное состояние человека. Как дышать. Не перестанешь же дышать от того, что тебе не нравится, кто победил на выборах? И тем более не перестанешь любить деда, если он не разделяет твое увлечение православием.

– Допускаю, – ворчал Славик, – существование бога, хочу даже, чтобы он был. Но попы эти, церковь в целом, как организация, – КПСС та же, только в профиль. И так же, как КПСС, попы твои делятся на три неравные части. Больше всего жуликов и карьеристов, немножко упертых фанатиков и совсем мало искренне верующих, приличных людей. Разводят они тебя, Витя, как лоха. Смотреть больно…

– А мне повезло, дедуль, – посмеивался я, – как раз на приличных людей и повезло попасть.

– Ну-ну… – отвечал дед сердито и отворачивался, давая понять, что разговор окончен.

Так и умер дед не примиренным с богом. Всем нам было тяжело, особенно Мусе, но мне тяжелее всех. Переживал я очень, что Господь не простит Славика за неверие. Три дня, пока его не похоронили, дышать не мог. Физически не мог дышать, и вроде был вокруг воздух, и попадал он ко мне в рот, и шел дальше по трахее, а в легкие не проходил, застревал где-то посередине. Так продолжалось до дня похорон, а потом случилось самое настоящее чудо.

Когда гроб опускали в могилу, впервые за три дня я глубоко, что называется, полной грудью вдохнул. Давящая, безысходная тоска по дедушке мгновенно сменилась светлой, торжественной печалью. А еще я ощутил странное дуновение – хорошее, обещающее надежду, как будто приласкал меня кто-то очень родной и любящий нежно. Помимо своей воли, не зная, какой звук произнесу в следующий миг, я вдруг сказал:

– Если будет когда-нибудь сын, назову Славиком. Обещаю.

Ровно через сорок дней Анька забеременела. Мы подсчитывали с ней потом много раз – ошибиться было невозможно. Ровно через сорок дней. Она не хотела второго ребенка, да и я думать об этом давно забыл. Мы не готовились, не планировали, но вот случилось… Еще через девять месяцев у нас родился сын, и мы назвали его Славкой.

Когда я поведал об этом отцу Александру, он помолчал с минуту, перекрестился, меня перекрестил, а потом произнес со священным трепетом в голосе:

– Чудо, Витя, Господь чудо тебе послал. Любил ты дедушку очень, вот и дал он тебе утешение.

Я с ним согласен. И даже больше: прекрасно осознавая, что нарушаю все каноны православия, я часто думаю, что не утешение в виде ребенка пришло в мою жизнь. А сам Славик на землю вернулся. Я ищу и нахожу в сыне его черты. «Бог не фраер» – по старой гулаговской привычке любил повторять при жизни дедушка. Не фраер. Не на крестик, болтающийся посередине груди, смотрит, а прямо в душу человека. И все видит… Может, я себя обманываю – я часто себя обманывал, – но мне хочется верить. Мне так хочется верить…