Так продолжалось, пока не упал «Боинг».

* * *

Мы были самым ближним подразделением к месту падения. Радовались поначалу: получили сообщение, что сбит военный украинский транспортник, и радовались. Потом нам приказали осмотреть место катастрофы на предмет поиска доказательств военного характера разбившегося борта. Добрались до обломков быстро и сразу же все поняли. Гражданский самолет, военными и не пахло. Банки колы, салфетки, бутылки, раскрытые чемоданы, уныло перекатывающиеся по полю газеты и нижнее белье… Радость исчезла. Недоумение, страх даже. Как же так?.. Как же это получилось? Мы же герои, мы люди настоящие, мы с фашистами боремся, а тут – нижнее белье…

И тогда возникло слово «провокация». Провокация, провокация, провокация… Это они сбили или подставили под нашу ракету, они, они во всем виноваты! Провокация…

Я шел по полю с разбросанными обломками и собирал обгоревшие паспорта. Радостные, сытые лица на фотографиях. Все расы, все цвета кожи, и улыбаются почти все. И мертвые. Провокация… Специально иностранный самолет выбрали, чтобы шуму побольше.

На опушке леса я увидел его, или ее, я ЭТО увидел… Сначала мишку плюшевого заметил, белого-белого, почему-то не обгорел он почти. Все черным-черно кругом, а он белый, вызывающе белый на черном фоне. Я пошел по направлению к светлому пятну и вскоре разглядел самолетное кресло, в нем сидел маленький черный уголек и прижимал к груди плюшевого мишку. Уголек сохранил все формы человека, только уголек при этом. Ребенок – лет десяти, не больше. Обуглился, но не выпустил из рук игрушку. Защититься пытался до последнего. На черной выгоревшей ручке блестели стеклянные камешки оплавившегося браслетика. Девочка, наверное… А может, и мальчик – как Славка. Мальчики сейчас тоже браслетики носят – пиратские там всякие. И плюшевые игрушки любят. Славка мой без любимого мягкого цуриката спать не ложится. Как Славка…

Во всем теле у меня как-то помутнело и помутилось. Я упал на колени и попытался прочесть молитву. Но не смог дочитать до конца, блеванул и заплакал… Он же такой, как Славка, а я тогда что? Кто я? Что я здесь делаю? Что я наделал?!

Меня заметили собирающие документы неподалеку товарищи, подбежали… И застрекотало вокруг, заклекотало спасительное слово «провокация». Провокация, провокация, про-во-ка-ц-и-я…

– Это провокация, – сказал один из подбежавших, – они не настоящие. Смотри вот… – Он пнул ногой уголек и вышиб из маленьких ручек плюшевого белого медвежонка. Вместе с пальчиками, высохшими в огне, вышиб. Крохотные черные полоски контрастно выделялись на искусственном мехе, пачкали его, оставляли грязные следы. Как спички сгоревшие, просто несколько сгоревших спичек…

Я смотрел и не верил в то, что вижу. Я закрывал глаза и все равно видел черные на белом спички-пальчики… Не в силах осознать и переварить реальность, я резко согнулся, и меня снова вырвало.

– Не плачь, – утешил меня все тот же сердобольный товарищ, – они не настоящие. Это куклы, смотри, как быстро ломаются, – он опять пнул обезглавленное тело в живот, и оно совсем разрушилось, на траву посыпались липкие, в какой-то темной слизи кишки. Сердобольный товарищ застыл на секунду, но тут же взял себя в руки. – И это не настоящее, – сказал он решительно, – подделка, китайская пластиковая кукла. Вот как мы с ней!.. – он расстегнул пятнистые, защитного цвета штаны и… выпустил тугую, желтую струю. Прямо туда, в центр черного месива.

Невозможно… смотреть на это было невозможно! Я вскочил и бросился на него, повалил на землю, заколотил кулаками по его удивленному лицу, закричал:

– Не настоящее?! Это не настоящее?! А ты – настоящий? А я настоящий, а мы все здесь – настоящие?!

Он не сопротивлялся, покорно сносил удары, шептал только заунывно:

– Но я же помочь хотел… я не знал, не знал… они тоже в Одессе… тоже сожгли… помочь хотел…

Нас растащили и обоим дали выпить водки. И сами выпили. И снова застрекотало знакомое слово «провокация», и опять что-то об Одессе…

Мы долго сидели на опушке, около разрушенного уголька. Последние несколько минут молча. Потом так же молча встали и отправились искать обожженные паспорта.

* * *

Самые великие упростители на свете – детские трупы – оказались одновременно самыми великими усложнителями. До сбитого «Боинга» я видел здесь только своих, родных русских мертвецов. Они вызывали гнев, желание отомстить, давали силы и решимость погибнуть за правое дело. Стреляя из всех видов оружия в сторону ненавистных бандеровских фашистов, я и не предполагал, что там тоже могут быть трупы. Нет, конечно, совсем идиотом я не был, знал, что не зря стреляю, и то, что мирное население погибнуть может, знал. Но знание не превращалось в эмоцию. Бандеровцы вместе со всем своим мирным населением находились по другую сторону черты. Черты у меня в голове… и не люди как бы. Враги. И кровь их женщин и стариков не совсем кровь, а абстрактная жидкость красного цвета. Когда увидел другие трупы, как будто тумблер в голове переключился. Трупы были именно другие, отсутствовали они в той плоскости, которую разделяла проведенная мною черта. Откуда-то сверху они упали, с небес буквально свалились, из другой, неведомой мне инопланетной жизни. Летели себе люди из расслабленной, обкурившейся травки Голландии в не менее беззаботную жаркую Австралию и слыхом не слыхивали о русском мире и хохляцких фашистах. Просто летели, кто по делам, кто на отдых… Нелепость и незаслуженность их смерти взрывала мне мозг. Причиной их гибели был в том числе и я. Даже если хохлы их сбили или провокация, все равно я. Меня ведь не звали сюда, сам приперся, от тоски, от безнадеги, от того, что жизнь свою просрал… Я просрал жизнь, а десятилетний мальчик или девочка превратились в уголек. Вот такой хреновый баланс получался… Странное дело, «другие» трупы размыли черту в голове, и через нее просочилась чуждая мне ранее боль. Я начал бояться стрелять, особенно из тяжелого вооружения. Каждый выстрел в башке болью отдавался: а вдруг на той стороне ребенок, мальчик, как Славка мой, например? К счастью, если так можно выразиться, с другой стороны тоже прилетало изрядно. Новые трупы, кровь погибших товарищей быстро заделали образовавшиеся в черте бреши. Да и некогда особенно думать было, после сбитого «Боинга» оборзевшие хохлы, почувствовав международную поддержку, стали давить нас по всем фронтам. Мы несли потери и отступали, оставили легендарный Славянск и еще несколько населенных пунктов. Россия на помощь не спешила, наказать, что ли, Родина решила нас за некстати рухнувший самолет? Со мной, и не только со мной одним, происходили странные вещи. Сознание искажалось, Родина, Россия, превращалась в нечто чужое. В «они». Русский мир был здесь, на Донбассе. Русский мир захлебывался кровью, умирал, блевал при виде детских трупов, своих и чужих, убивал из любви к богу, грабил, пытаясь дотянуться до высшей справедливости, и бухал по-черному, в пьяном угаре калеча все вокруг. Себя самого калеча… Нормальный такой русский мир получился имени Федора Михайловича Достоевского. И эпиграф, он же эпитафия из Высоцкого – «Чую с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю». С гибельным, но восторгом…