Он родился в конце марта, в воскресенье вечером, после того, как отзвонил колокол и дождь прекратился. Булочница принимала роды у дочери и проклинала ее. Она перерезала пуповину опасной бритвой и пошла объявить новость господину Бланшару, отправившемуся в порт на рыбалку. «Это мальчик, Рене, его нужно зарегистрировать». Булочник сплюнул в воду: «Иди сама, это твоя дочь». — «Я так точно не пойду — подумай, сколько людей каждый день заходят в лавку, даже сам мэр. И потом, нужно подыскать имя». Булочник поднял глаза. Прямо перед ним причаливала местная баржа с песком; разворачиваясь кормой к берегу, она гнала в его сторону мелкую рябь. Показался борт с загадочной надписью: «Людовик BDX 43070». Когда–то хозяин рассказывал ему о некоем германском короле, немного чокнутом, которого звали Людвиг. Он не любил фрицев, зато любил чокнутых, поскольку и сам был с приветом. Людвиг — красивое имя, но Людовик все–таки как–то привычнее.

Так родившийся внебрачный ребенок стал зваться Людовиком.

* * *

Издали донесся звук шагов и голосов. Мальчик прислушался, отложил рыбью голову, почти идеально отполированную ногтем большого пальца — единственным ногтем, который он не грыз, — и насторожился. Из своего укрытия он мог наблюдать за входом на чердак через отверстия, проделанные в мешковине. Щелкнул ключ. Сначала показалась Николь. за ней вошла Нанетт и повесила мокрую накидку на крючок.

— Это не дождь, а наказание!.. Ну так куда же он мог подеваться?

— Как обычно, лежит там, наверху, — вздохнула Николь с безразличным видом.

— Настоящая мартышка, — тихим голосом восхитилась Нанетт. — Совсем как Бриёк. Каждый раз он устраивал игру в прятки.

Затем, подняв голову, она повысила голос, обращаясь к невидимому собеседнику: «В его возрасте уже трудно быть верхолазом. Нужно быть ловким и очень крепким».

Людо уронил в щель рыбью голову, отполированную до кости. На наблюдательном пункте у него их был целый десяток: в его играх рыбьи головы кусали его за пальцы своими мелкими острыми зубами.

— Смотри–ка! Рыбья башка! — воскликнула Нанетт и подобрала голову. — Вот уже и рыбы с неба падают. Но я–то пришла к Людо. Только не превратила ли его злая колдунья в бычка? Как знать…

— Перестань! Ни к чему все это, — раздраженно отрезала Николь. — Ты прекрасно знаешь, что он здесь.

И вооружившись метлой, прислоненной к шкафу, она ткнула ею в мешковину, сквозь которую просвечивала тень сжавшегося в комок тела.

— Ну хватит! Выходи, поздоровайся с Нанетт.

— Оставь его. Захочет — сам слезет.

Не взглянув на посетительниц, Людо сбросил вниз веревку и спустился по ней.

— Вечно он из себя что–то корчит. Давай–ка, причешись и вымой руки, чтобы поздороваться!

— Погоди, — воскликнула Нанетт и нежно обняла малыша. — я займусь тобой. Ну вот! Все так же безобразно одет! Ты могла бы одевать его в брючки.

Взгляд Николь принял отчужденное выражение.

— Мама не хочет. Она говорит, что он неряха.

— Но я же вам уже сто раз повторяла: и тебе, и твоей матери, что сама куплю ему одежду.

Нанетт гладила лицо мальчика, который прижался к ней, заинтересовавшись позолоченной побрякушкой, висевшей у нее на шее. и все больше распалялась:

— Ты только глянь на его волосы! Как будто ножом стригли. А туфли? Ходит зимой босиком, как беспризорник. И потом, здесь же не топлено!

— Ну. так он же не мерзляк.

— А тебе наплевать. Но ведь ты ему все же… Ой, не знаю. Ему надо учиться. Парень должен ходить в школу и к священнику. Нельзя же его гноить на чердаке. То. что я прихожу раз в неделю, этого мало!

— Мама говорит, что у него не все дома. Он бросается рыбой, когда кто–нибудь идет по двору. Придвигает кресло к двери и держит, чтобы никто не вошел. Иногда даже ходит прямо на пол.

— Ну и что? Это значит, что он несчастен, только и всего. Но уж, конечно, не чокнутый. Посмотри, какие у него живые глаза! Я хочу забрать его к себе.

— Мама говорит: нельзя. Мы ведь будем отвечать, если он что натворит, а от него и так одни неприятности.

Нанетт отпустила Людо; он отошел в глубь комнаты и, отвернувшись к стене, принялся царапать ее ржавым гвоздем.

— Да уж, твою мать это устраивает, — снова заговорила Нанетт. — Ей бы еще больше понравилось, если бы я здесь не появлялась. Ее, как нарочно, никогда не бывает, когда я прихожу. Только я хотела бы высказать ей все, что об этом думаю.

Николь приняла оскорбленный вид человека, в присутствии которого чужие люди нападают на его близких, а он не может отреагировать.

— Ладно, — сказала она, переминаясь с ноги на ногу. — Мне надо вниз, отец ждет, пора вынимать хлеб. Будешь уходить — зайди попрощаться. И не забудь запереть на ключ.

— Не бойся, не забуду. А с ним ты что, не прощаешься?

— И вправду, — глуповато усмехнулась Николь. — Только с ним прощайся, не прощайся… — Она повернулась и вышла, не добавив ни слова.

Когда кузина ушла, Нанетт открыла шкаф и зажала нос.

— Я же тебе говорила, чтобы ты днем проветривал.

Скрежет гвоздя, царапавшего стену, сделался еще пронзительнее.

— И нечего держать здесь рыбьи головы, они же воняют. Я принесла тебе шоколадку, ты ведь любишь шоколад. Только не ешь всю плитку сразу, как в прошлый раз.

Она распахнула чердачное окно; порывы ветра с дождем рассекли затхлый воздух.

— Ты же знаешь, что от твоего гвоздя у меня мигрень. И посмотри, какая стоит пылища.

За неимением стула, она присела на толстый серый чурбан, на котором, должно быть, когда–то кололи дрова.

— Значит, ты и сегодня не хочешь разговаривать? А помнишь, что я тебе говорила в прошлый раз? Я тебе обещала, что когда ты станешь разговаривать, мы с тобой пойдем в зоопарк. Ты увидишь слонов, жирафов, страусов, а если будешь хорошо себя вести, то я куплю тебе эскимо.

Нанетт была маленькой неприметной женщиной лет тридцати, на чертах ее лица лежала горькая печаль, усиливавшаяся с каждым годом. Она потеряла трехлетнего сына; звали его Бриёк, а умер он от вирусной инфекции, которой она заразилась в колониях во время беременности. С тех пор ей дважды пришлось делать переливание крови.

— Ладно, раз не хочешь разговаривать, я тебе почитаю. Только будь умницей и перестань ковырять стенку.

Скрежет смолк. Людо, словно наказанный, по–прежнему стоял лицом к стене. Взгляд Нанетт остановился на его выстриженном затылке.

— Ты можешь посмотреть сюда, Людо, ведь это же совсем не трудно. А потом нужно улыбнуться, ты никогда не улыбаешься своей Нанетт. Ты даже, наверное, забыл, сколько будет два плюс два.

— Четыре, — робко ответил нетвердый голос.

— Правильно! Видишь, ты ведь совсем не глупый! А сколько тебе лет? Неужели забыл? В твоем возрасте уже все понимаешь…