Слабый свет зари осветил стены комнаты, и нервы Сэма не выдержали. Он схватил бутылку виски и ударил ею, будто дубинкой, по зажженной лампочке. Раздался короткий хлопок, и сноп искр зигзагом пролетел до пола.

— It is no possible[11], — захныкал Сэм, обхватив голову руками, — no, no. — и принялся лихорадочно одеваться, подбирая разбросанную повсюду одежду. — No, no, not possible, no.

Уил, водя гармошкой по губам, передразнивал плаксивый тон его жалоб.

Сэм вышел во двор и вернулся с бидоном воды, махровым полотенцем и термосом кофе. Он робко принялся обтирать тело девочки, которая тут же схватила полотенце и прикрылась им. Она не стала отказываться от кофе, попыталась пить, но ее начало тошнить; тело ее содрогалось от коротких спазмов, не приносивших облегчения сведенному судорогой желудку. Сэм собрал вещи Николь: сумочку, недостающую туфлю, трусики, которые он снял со своей головы, затем помог девочке надеть платье с оборванными воланами, на котором не осталось ни одной пуговицы, и ему пришлось кое–как завязать узлом концы разорванной ткани.

— Я отведу тебя, come on…[12]

Николь растерянно огляделась и разразилась беззвучным плачем, губы ее шевелились, но с них не слетало ни звука. Она пошатывалась и опиралась на Сэма, который, протрезвев, вел теперь себя с ней как истинный пуританин. Они были уже на пороге, когда за спиной раздалось недовольное ворчание.

— She is mine[13], — набычившись, процедил Уил.

Подняв задушенного петуха, он шлепнул им Сэма по лицу и завершил атаку ударом колена в пах. Затем приблизился к Николь и с силой прижал ее к стене. Его зеленые глаза теперь казались просто грязными. «Money, — промычал он, хватая ее сумочку, — money for you, my little slut!»[14]. Из сумочки выпала фотография Николь в купальнике с надписью: «Уилу. Твоя навеки».

Николь возвращалась пешком под бесшумно моросящим дождем; у шлагбаума никого не было, и она пошла через затянутые туманом дюны, механически переставляя ноги. Дом был недалеко, за дюнами. Немного пройти по песку, потом по дороге — и готово. Мокрая прядь прилипла к ее носу. Она дрожала, кровь сочилась по ногам во время ходьбы, но она ничего не ощущала. Черные туфли были ей явно велики. Дойдя до дома Нанетт, она почувствовала, что хочет спать, и подумала, что не отказалась бы от горячего рогалика. Она пересекла погруженный в безмолвие садик, обошла дом, достала ключ, спрятанный в нише, отперла дверь и. разувшись, ощупью пошла в спальню. Мутный свет наполнял комнату. Она положила сумочку на пышное пуховое одеяло, которым была застелена широкая кровать, и машинально огляделась по сторонам. Тут она увидела себя в зеркале платяного шкафа: с потеками крови на лодыжках, в изорванном платье, с всклокоченными волосами, опухшими губами, безумным от ужаса взглядом, и когда память стала урывками возвращаться к ней, она попятилась к лестнице, чтобы убежать, споткнулась, упала на ступеньки и принялась судорожно раскачивать перила с криком: «Нанетт, Нанетт, Нанетт, Нанетт, Нанетт…»

Людовик был долговязым мальчуганом с худощавым лицом. У него были покатые плечи, мускулистые руки и светло–каштановые волосы, которые госпожа Бланшар, боявшаяся вшей, собственноручно стригла почти наголо. Подвижные, необычайно зеленые глаза смотрели с испугом, как глаза затравленного зверя.

Вот уже семь лет, как мальчик жил у самого моря, но ни разу его не видел, а только слышал его шум. Зато чердачное окошко выходило во двор и из него видна была пекарня, а вдалеке, полурастворенные в утреннем тумане, тянулись бесконечные сосны. Рокот, гул, шепот моря слышались днем и ночью, а в непогоду шум был настолько сильным, что заглушал даже храп спящего булочника. Мальчику хотелось выйти наружу и увидеть, что это так шумит, но дверь всегда была заперта на ключ.

Когда господин Бланшар проходил по двору, перенося из пекарни в магазин дымящиеся булки, до мальчика доносился горячий хлебный аромат. Каждое утро на подоконнике, на полу и даже на его волосах оседал тончайший слой белой пыли с неуловимым вкусом.

Внизу, на входной двери в лавку, постоянно звенел колокольчик, а вечером в наступившей тишине то раздавался, то вновь затихал мелодичный звон ложек и тарелок, часто прерываемый пронзительными криками женщин и гневными возгласами булочника.

Еду мальчику приносили раз в день, ближе к вечеру. Бульон с тапиокой[15], топинамбур и рыбу — бычков, которых господин Бланшар ловил вблизи порта под эстакадой, там, где хозяйки опорожняли свои ведра. Хлеба, даже черствого, не давали никогда. Николь отказала ему в материнском молоке, булочник отказывал в хлебе.

Приносила еду госпожа Бланшар или ее дочь — волосы, седые как лунь, чередовались с волосами цвета хлеба. С ним не разговаривали, и он не говорил. Однако снизу доносились голоса, и постепенно слова запечатлевались в памяти, смутные образы вспыхивали в его сознании, и в конце концов он начинал их распознавать. Когда дверь закрывалась. Людовик набрасывался на еду. Ел он руками.

Господин Бланшар не приходил никогда. Однажды утром, выходя из пекарни, он встретился взглядом с малышом, подстерегавшим у чердачного окна появление горячего хлеба. Булочник злобно мотнул головой и сплюнул. В тот вечер внизу разразился жуткий скандал. Отец с матерью осыпали оскорблениями дочь, а та проклинала Бога. Вдруг дверь на чердак отворилась и Людо увидел двух взбешенных женщин. Мать тащила дочь за волосы и кричала: «Надень–ка ему это. потаскуха! Напяль то. что ему положено, этому проклятому америкашке!» — «Ни за что!» — рыдала Николь. — «Чтоб ты сдохла!» — взвизгнула мать и вытолкала дочь за дверь. Затем с остервенением сорвала с мальчика одежду и нарядила в платье с воланами — грязное и разодранное, клочьями свисавшее до икр.

Впрочем, его всегда одевали как девочку, только трусы были мужские: из грубой синей хлопчатобумажной ткани, правда, из них доставали резинку: босые ноги были обуты в резиновые сандалии со сломанными застежками.

Каждый день ему приносили кувшин воды для умывания, в его распоряжении был старый туалетный столик и таз на подставке с поломанной ножкой. На стене висел осколок зеркала. Меняя положение, мальчик мог видеть в нем то одну, то другую часть своего лица, но не все лицо целиком. Его завораживало отражение его зеленых глаз. Но однажды жена булочника добила зеркало ударом каминных щипцов.

Оправлялся он в бак с песком, а иногда, в знак протеста, мимо бака. Госпожа Бланшар возмущалась: «Какое безобразие!», драла его за уши и тыкала носом в нечистоты. Виновник просил прощения на коленях.

Зимой он спал в платяном шкафу, завернувшись в солдатскую шинель, а над ним на плечиках висела старая одежда. Вечером его тень следовала за ним. и его раздражало, что ее никак не удавалось поймать. С наступлением тепла он расстилал на полу мешки из–под муки и. устроившись перед открытым окном, ловил шум моря и запахи ночи, пока не засыпал, завернувшись в мольтоновый чехол гладильной доски, неосознанно поглаживая большим пальцем анальное отверстие. Темноты он не боялся, но любая мелочь могла нарушить его сон. Тонкая струйка слюны в углу рта вызывала у него слезы. Случайно коснувшись рукой предплечья своей другой руки, он испуганно вскрикивал, что неизменно вызывало раздраженный стук снизу. Его мучила изжога, отдавая во власть бессонницы и фантастических видений. Во сне он порой так сильно стучал зубами, что господину Бланшару казалось, будто стены его дома точат полчища долгоносиков.