Дельма вошел внутрь. Там было темно. На месте выключателя я обнаружил торчащие в разные стороны концы проводов. Я щелкнул зажигалкой.

Казалось, ремонтные работы, если таковые тут вообще когда-нибудь велись, давным-давно прекращены. В вестибюле царила мерзость запустения.

Огонек зажигалки высветил стопки старых газет, одеяла и еще какие-то полуистлевшие лохмотья. Настоящая крысиная нора. Или логово бродяг. Странно — в таком квартале!..

В глубине, там, где обычно находится каморка консьержа, виднелась полусгнившая дверь, наполовину сорванная с петель. Дельма пересек вестибюль и одним пинком сбил ее. Я следовал за ним, держа зажигалку, как факел. Мы вошли внутрь.

Я сразу увидел подошвы армейских ботинок, торчавших из кучи мокрых коробок. И Дельма тоже. Носком я отшвырнул прочь этот хлам. Да, перед нами лежал Маршан, с багровым месивом вместо лица, с окровавленными руками, судорожно скрюченными на животе. Ни носа, ни рта — просто каша из мяса и костей. Не глядя на меня, майор подобрал каску, валявшуюся поодаль, подцепив ее пальцем за ремешок.

Слова не шли у меня из горла, но нужно было во что бы то ни стало нарушить гробовое молчание, повисшее в комнате.

— Они свистнули у него пушку, — выдавил я, указав на зияющую кобуру.

И поскорей выбрался на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Глава 5

— Фамилия, имя, возраст, профессия?

— Ноблар Люсьен, родился двадцать седьмого февраля тысяча девятьсот сорок восьмого года в двадцатом округе Парижа, полицейский.

— Хорошо. Изложите как можно точнее все случившееся в хронологическом порядке.

С момента обнаружения тела бедняги Маршана все пошло очень быстро. Дельма известил местный комиссариат и полицейскую префектуру. Четверть часа спустя дом заполонили полицейские и сыщики всех видов и мастей. Фотографы снимали труп во всех ракурсах, врач констатировал смерть. Сюда же подъехали наши автобусы, чтобы разогнать толпу зевак, давившихся у входа. Инспекторы из уголовной полиции, высокомерные, самоуверенные, заставили нас по нескольку раз изложить события дня шаг за шагом.

Я все еще пребывал в шоке. Не то чтобы я сильно скорбел о Маршане, нет — для этого я слишком мало знал его. Но другое угнетало меня, даже жгло сознанием вины: он умер, а я так и не успел извиниться перед ним за то, что облаял его утром. И еще то, что я не заметил, когда он отстал от нас. Конечно, в суматохе (не забудьте, что демонстранты собирались забросать нас бутылками с горючей смесью!) вполне естественно было упустить его из виду. Вот это-то я и пытался вдолбить инспектору, который меня допрашивал.

— Сколько вы насчитали молодых людей, тех, что вбежали в дом?

— Мне кажется, их было трое.

Инспектор выглядел лет на тридцать. Он работал под "современного детектива": джинсы, спортивная куртка. И уж, конечно, у него имелся диплом бакалавра, и юриста, и черта, и дьявола. Я в своей грязной пропотевшей форме, с пилоткой на голове стоял перед ним дурак дураком. Как всегда перед начальством.

— Что же вы намеревались с ними сделать, с этими парнями?

Это было как будто выше его понимания. Еще бы: разве эти чистюли из уголовки могут влезть в шкуру человека, которого много часов кряду осыпают бранью и булыжниками. Конечно, сегодня нам пришлось не слишком тяжко… Так, обычные дела. Стычки в конце демонстрации. "Спорадические схватки с полицией", как принято писать в газетах. Короткие, но ожесточенные. Не мог же я ему сказать, что нам слишком редко представляется случай посчитаться с мелким хулиганьем, чтобы упустить его. Да они, эти подонки, первые сочли бы такое попустительство слабостью с нашей стороны. Хватит и того, что все штатские и так в открытую презирают полицейскую форму.

— Мы хотели призвать их к порядку, — решился я ответить. — Они нас задирали целый час, и мы сразу засекли этих троих.

— Ах так?

В его голосе звучало сомнение. По-моему, он сильно подозревал, что мы излупили молодчиков втихую в том доме, а потом спокойно убрались восвояси. По принципу "не пойман — не вор".

— Ну хорошо, предположим, это так, — продолжал он. — Не могли бы вы попытаться — я подчеркиваю: попытаться — описать их приметы?

— Ну… знаете… такие… в куртках, лица замотаны шарфами…

— Ладно, я понял, — прервал он, вставая. — Вы мне еще, может быть, понадобитесь. Будьте поблизости.

На улице я присоединился к ребятам; все они стояли с похоронными физиономиями. Что в общем-то вполне сообразовывалось с обстоятельствами. Однако, как мне показалось, они испытывали примерно то же, что и я. Смутную вину в том, что смерть Маршана никого из них серьезно не потрясла. И в то же время убеждение, что такое вполне могло случиться с любым из нас. И какое-то тупое безразличие. Чувства не из приятных…

— Кто сообщит его семье? — спросил Бенар, избегая моего взгляда.

— Министерство, конечно, — ответил я, подходя к автобусу.

Я добрался до своего места и рухнул на сиденье. Сквозь пуленепробиваемое стекло улица виднелась смутно, как через густую кисею. Мои сослуживцы предстали перед толпой, теснящейся за ограждением, с жесткими, замкнутыми лицами. Сразу бросалось в глаза: сейчас их лучше не задирать. Не то любую улыбочку живо сотрет резиновая палка. Когда затрагивают институт по имени Полиция, то тут уж не до шуток. Я думаю, зеваки это живо смекнули. А вот репортеры — не сразу. Один из них попытался вскарабкаться на загородку, чтобы сделать "снимок трагедии", и в десятую долю секунды, точно по волшебству, был препровожден на другую сторону улицы. Вежливо, но твердо. И только потом парень обнаружил, что его фотоаппарату жутко не повезло: он выпал у него из рук именно в тот момент, когда ботинок Бертье опускался на землю. И как раз в том же самом месте. Всей тяжестью. Крак! — и хана аппарату.

Было уже около восьми часов вечера, наша смена давно закончилась, но никто даже не подумал об этом заикнуться.

Дельма вышел из дома с озабоченным видом. Я постарался получше спрятаться за затемненным стеклом. Дельма подошел к Бертье и