— Да знаем.

— Встретил таких. Кто подрядил, сами не знали, а работали млеч, соловей да полуденник. Думаю, ещё есть.

— Соседушки–братушки, будь они неладны… не удивлён… но полуденник… нет, не случайность это.

— Поглядим.

— Слушай сюда, босяк, — старик сделал попытку приподняться на локтях, не удержался, рухнул обратно, — Мне сейчас лучше… но ты знаешь, когда и почему… наступает облегчение. Следующее утро… я не встречу.

Сивый смотрел молча. Да, ему стало получше, по крайней мере ж а ра старик не чувствует. И не мудрено — лоб и лицо, там, где касался, подёрнуты инеем, гнилостный струп подмёрз, горький пот сделался бел, будто соль рассыпали по лицу.

— И ты поможешь мне… проведешь во тьму… дальше я сам.

Безрод молча кивнул.

— И вот ещё что… — старик нахмурился, пошарил рукой по ложнице, нащупал чарку, швырнул. — Какого лешего… в заразу полез, бестолочь!

Сивый чарку поймал, вздохнул. Скривился. Не сейчас, только не сейчас. Начнёт старик переживать, ещё до утра душу отпустит. Горести они такие — пересыплешь отравой поле, всякая жизнь загнётся. Душа — то же поле. Уже скоро. Ровно бежишь, остановиться не можешь, и точно знаешь — впереди обрыв. Обрыв среди льдов…

Урач встал незадолго до полуночи. Ходить за больным старый ворожец вызвался сам.

— И даже спрашивать не станешь, почему?

Безрод ухмыльнулся и покачал головой. Не буду.

— Ты гляди, поумнел, оболтус. Помоги-ка встать, снадобье сделаю.

Стоит сам, но пошатывает его. Опирается на посох, в какое-то мгновение подмигнул, дескать, понял, на какой случай ворожцам посох нужен? Крепится, еле стоит, но снадобье он должен сделать сам. Только сам. Стюжень не спит, просто лежит, глядит в ночное небо. Звезд высыпало… Сына разглядывает? Слова подыскивает? Не знает, как разговор начнёт? Сивый утёр старику пот, кровь и гной, даже не утёр — отломил сосульки, смахнул грязный иней. Старое святилище… ночь… и трое, которых объединяет готовность уйти из этого мира. Ты готов, Сивый? Безрод потёр лицо, рубцы тянут сильнее обычного, ровно кто-то их от лица отклеивает, на кулак наматывает, к себе подтягивает. На полночь дёргают, туда убегают невидимые нити. И ровно сам ты — кувшин, и заливают тебя тёмными, мёрзлыми водами, до верха немного осталось, а как только сосуд заполняют, он перестает быть пустым кувшином, самим по себе, — может, обронили, может, выкинули, может, разбился, лежит сам себе хозяин… и становится он чьим-то. Полным и нужным. Скоро уже…

— Что делать?

— Мы выпьем снадобье… и нас унесёт. Держи за руку… увидишь мрак, толкай туда. Я должен увидеть… он прячется там… Тебе мрак не внове… бывалый… тоже гляди…

Присел на ложе в ногах старика. Урач поднёс питье. Сивый выпил сам, напоил больного. Горчит. Безрод взял Стюженя за руку. Лапища огромная, как-то ворожец детям на Скалистом удивляйки показывал — сунет в кулак два некрупных яйца, да трясёт. А там… гремит, яйца мотыляются, боками стучатся. Теперь сил едва-едва осталось, обхватил еле-еле. Повеселит ли ещё детей? Доведётся ли ещё на Скалистый вместе попасть? Как-то Ясна с Верной сговорились, ввечеру трапезу устроили — развели костёр на берегу, откупорили питейку заморского питья, нажарили рыбы. Пробовал было возразить, дескать, вставать рано, дружиной заниматься, да не особо упорствовал. В подступающей темноте спрятал усмешку. Тычок тогда всё наскакивал на Стюженя, пытал про бабскую природу, мол, дурные они всегда или только раз в месяц? По его выходило, что всегда, за что и получил егоз от Ясны по шее, да всё равно не унялся. Кричал на весь берег, мол, страшного бойца зажимают, сказать не дают, а он имеет право, потому что исстрадался, потому как накипело. Балабол упился до того, что когда пал морской туман, а сам он отлучился по нужде, на обратном пути перепугался до потери души. Показалось болтуну, будто в ночном тумане чудища сидят, гремят страшными голосами. Усмехался тогда, всё пытался представить себе чудовище Стюженя в темноте глазами Тычка. Получалось, наверное, приблизительно то же, что сейчас — стоит огромный старик, скупой свет падает непойми откуда, в общем, тускло, как на рассвете, струпьев не видно, дыр ы в щеке над бородой не разглядеть, только глаза тускло поблескивают, ровно клинок под лунным светом. Мрак вокруг осязаем, холодит, мало не клубами вьётся, точно руками тянется, схватить хочет.

— Пошли босота, — Стюжень кивнул, двинулся первым.

Верховный утёр испарину — тяжко идётся, будто ладью на привязи тянешь. Только тут странно всё: и вроде не тянешь, а толкаешь, и не за спиной нить натянута, а вперёд, от тебя в темноту убегает, крепкая зараза, не гнётся, чисто копейное древко. Прямо из груди сочится белёсая нить, ровно лунный свет в дверную щель. Во мраке что-то возится, кто-то туман взбивает, как чёрное молоко ложкой, вроде справа налево сумрак завивается, но там впереди — шасть-шасть — и слева направо потекло.

— Не уйдёшь, сволота, — Стюжень усмехнулся, сплюнул через струп, покосился на Сивого.

Ишь набычился, прёт лбом вперёд, будто головой туман двигает, а мрак — странное дело — с Безрода стекает будто вода. Налетает непроглядным жутким киселём, разбивается, чёрными сажными струями стекает наземь и с дымком исчезает в земле. И вой уши рвёт, яростный и злобный вой летит из темноты, точно каждый шаг вперёд — это мазок белым по чёрному. И корёжит Потусторонье, ровно Сивый мазок за мазком мажет тут всё белым.

— Наизнанку тебя вывернем, — давно старик не улыбался в полную силу, чтобы от уха до уха, да во все зубы. — Потроха в отвал, а шкуру соломой набьём.

Стюжень едва не упал. Ноги растрясло, в глазах радуга заплясала, старик так и свалился бы с улыбкой, да Сивый плечом подпёр. Головой показал, совсем близко. След забежал в ближайший чёрный сугроб — кто-то впереди стоит, прикрыт лишь клубами мрака, и те вьются вокруг, ровно псы дворовые, мало сапоги Безроду не облизывают, едва не визжат на свой мрачный злобный лад.

— Здесь раньше останавливался, — верховный перевёл дыхание. — Дальше сил не хватало.

— Сейчас хватит, — Сивый мрачно кивнул. — Он твой.

Старик сделал шаг, другой. Будто не где-то снаружи тяжесть висит, злобствует, к земле гнёт — внутри. Ровно сидит внутри непомерная тяжесть, где-то в пузе, ты силы напрягаешь, двигаешь ее вперёд, а она точно к одному месту привязана: замоталась в кишках, висит эдакий комок над землей, с места не сдвинешь. Нет, гляди-ка, сдвинешь. Сивый плечом подпёр, сдвинул.

— Удавлю его гада, — ворожец весело плюнул. — Из ушей польётся, так удавлю!

Двинуть вперёд тот самый неподъемный ком внутри — это не поле перейти, два шага забирают сил столько, сколько по молодости на баб тратил: осталось только рухнуть, перевернуться на спину да задышать часто-часто. Старик ладонями-лопатами разодрал чёрные пушистые облака и замер. Некто почти прозрачный стоит впереди, держит что-то в руках, да оглядывается воровато. И видим лишь потому, что подёрнут паутиной. А может изморозью.

— Слей в колодец, да ходу оттуда…. Слей в колодец, да ходу оттуда, — шептал призрак и осторожно крался — наверное, к колодцу, — а когда вернёшься, получишь ещё столько же.

Лазутчик опустился на колени, откупорил то, что нёс в руках, вылил перед собой. Руку вверх вытянул, наверное, сруб колодезный высоко подняли. И не успел он закончить чёрное дело, Стюжень сомкнул пальцы на шее отморозка и того затрясло, ровно в падучей. Аж ноги в плясовые коленца заплело. Старик не глазами увидел, всем нутром ощутил — смотрит… так смотрит, будто насквозь пронзает безжизненным взглядом, и жуткий нечеловеческий крик несётся вовне с такой силой, что чудом мясо с костей не слазит, точно пареная телятина. И мрак столбами вверх увивается. Впереди нечисть беснуется, сзади крепкое плечо в спину подпирает, кто кого пересилит. Кто бы сомневался… Так и кончился отморозок, в жутком крике. Через горло вышел. Искричался. Обмяк, сделался мраком и стал неразличим от соседнего клуба чёрного тумана. Жаль только тут, а не в той, настоящей жизни. Ничего, и там своё