накормит и выпустит с миром, — Листан сбросил верховку на скамью и направился к лестнице на верхний уровень.

— Мне аж совестно от того, что я «завела» человека и оставила ни с чем, — Газе, швырнула накидку в угол, распустила волосы, сладко потянулась. — До того неловко, что… я просто жажду осчастливить кого-нибудь. У меня очень щедрый рот и беспокойный язык, я могу узлом завязать во рту вишнёвый черенок, ты понимаешь, милый батюшка, о чём речь?

Ан Каваш замер на ступеньках, оглянулся и расплылся в улыбке. Медленно спустился, подошёл к Газе, двумя пальцами рогаткой «зажабрил» красавицу и отчётливо прошептал:

— К тебе, падаль, я не притронусь, даже если ты останешься последней дыркой под солнцем и луной.

— Какие мы привередливые, — черноволосая сложила губы уточкой, подалась грудью вперёд и дурашливо зашептала: — Лысый маг силен, все враги подохли, ворожит руками — палочка отсохла.

Листан удивлённо поднял брови. Даже так? Мы ничего не боимся?

— Я говорил, что тебя ждёт? Нет?

— Улыбка у тебя гадливая, колдун, — похотливая, дёрнув головой, сорвалась с захвата, отошла, знобливо поёжилась. — Предупреждаю, если ты напророчишь мне жуткие вещи, я скажу нашему повелителю, что ты наворожил мне зла.

— Он твой повелитель, не мой, — колдун, поджав губы, замотал головой, — и не моя вина в том, что каждого из нас ждёт такая судьба, которую мы сами себе выкликаем. Уверяю, Ассуна, участь, которую ты подманиваешь, тряся грудью, тебе не понравится. Очень не понравится.

— Ну и скотина ты, Ужег, — улыбаясь, прошептала она и медленно расстегнула платье, — какая судьба может ждать это, кроме вожделенных поцелуев повелителя и прохладных перин его величественных покоев?

Черноволосая, плотоядно облизываясь и не сводя с колдуна глаз, сдула с плеч невесомую ткань, и с гладкой кожи, ровно ослепительные волчьи ягоды на снегу, в глаза «брызнули» карминовые пятна сосков, огромных, как яблоко, торчащих на полмизинца. Звонкий оглушительный хохот раскачал весомые достоинства Ассуны, ровно лодки на волнах, и соски тяжело заходили из стороны в сторону, как рыбацкие поплавки от поцелуев хищных щук…

* * *

Спать крепко в любых обстоятельствах — умение неоценимое, многократно неоценимое, особенно когда ты виновен в неисчислимых бедах и смертях, и сам это знаешь. Палача с топором нисколько не заинтересует, что тебя просто заставили убивать, убивать, убивать… здоровяк с волосатыми ручищами просто разделает тебя, как тушу на торге: голяшка, лопатка, шея — и все окрестные собаки глотки сорвут, благодаря за угощение. Никому не объяснишь, что в один ненастный день появился колдун сильнее тебя, и ты лишь рот разевал, будто рыба, когда во всем мире не осталось для тебя воздуха. Можно сколько угодно раз клясться самому себе, что потом ты этого подлеца раскатаешь в кровавый блин и вытрешь ноги, как о придверный ковёр, но сейчас ты должен спать.

— Душа жизни моей, Дайка, сладкие плоды от недостойного побега, Керна и Дряз, опора и корни недостойного колдуна, мои бесценные родители, я вытащу вас из темницы. Непременно вытащу. Я обречен, мне не простят бесчинств, но вы должны жить. Да не испачкает вас родство с недостойным убийцей мужчин, женщин и детей, да не отвратит вас от жажды жизни чёрное пятно на моём имени.

Нет во всём мире столько сладкой патоки, чтобы сделать слаще сон, в котором распадаются темничные оковы, настежь распахиваются двери узилища и бледные, но бесконечно счастливые пленники выходят на белый свет. От безбрежья сил в руках всякий раз едва не лопаешься, но из того, что может лопнуть в этих счастливых снах, на мелкие обломки разлетается лишь стена позорной темницы. В обычном сне жена, дети и родители бегут к тебе с улыбками на измождённых бледных лицах, вот только… в сегодняшнем сне нет медовой сладости и пьянящего ощущения силы. Откуда-то нанесло мрачных туч, счастье вылиняло, точно тряпка от старости, в прорехи выдуло всю силу, и бесконечно жуткие твари заглянули в глаза. Они взялись из ниоткуда, ровно стояли за спиной и просто вышли на глаза, одна справа, другая слева, и если глазами можно разжижить позвоночник и сделать ноги бескостными, они это сделали. Тот палач, что однажды разделает тебя на площади, никогда не внушит столько ужаса, как эти полупрозрачные посланцы Исфая, которые голыми руками разнимают живого тебя на части, а в твоих сапогах болтается кисель и потому убежать нет никакой возможности. Под ушами что-то отчетливо и отвратительно хрустит, часть тебя летит в пыль, а где-то там, в пятках сердце стучит так, что кисель в сапогах булькает, как вода на огне. «Не-е-е-ет!» должен кричать человек, когда его рвут по живому, но лишь зубы твоей нижней челюсти, вырванной с мясом, стучат по земле, а ты чувствуешь, как грудь заливает чем-то горячим. Кровью, наверное. «Кто дал тебе зелье?» — рычит привидение, и в этих бездонных глазах ты видишь рождение мира и его закат, горнило вселенной и звёздный путь и самое приятное из видений — порождения тёмнейшего из миров снимают с повелителя шкуру, вот прямо так, руками, безо всяких ножей, и его отчаянный вопль обезболивает хлеще крепчайшего из вин. Твари огромными шматами снимают с недоноска плоть, пальцами слущивают жилки с костей, швыряют прочь, и нет более сладкой музыки, нежели смачные «плюх», «плюх», «плюх». Потом солнце расцветает прямо перед глазами, чтобы после ярчайшей вспышки ты увидел перед собой темноту. Проснулся.

Ужег отбросил мокрое от испарины покрывало, сел на ложе и невидящим взглядом уставился в темноту. Злодеяния не проходят бесследно, рано или поздно появились бы жестокие следопыты, и ты напился бы неумолимости прямо из их глаз.

— Я смалодушничал, — прошептал он. — Посчитал жизнь пяти человек важнее жизней сотен и сотен. Я сильный колдун, но даже у меня есть предел — не могу отдать близких на растерзание шакалу. И это действительно шакал. Одна смиренная просьба — потом дайте мне умереть быстро…

Дура. Спит довольная собой, полная уверенности в том, что поймала чудо-птицу за яркий хвост. Нет, глупая, ты всего лишь одна из многих, не самая ласковая и не самая умелая. Груди твои велики и восхитительны, но стонешь ты чересчур старательно и притворно. До Ассуны тебе далеко, так же далеко, как сама она теперь. Утром уйдёшь и больше здесь не появишься. Наслаждайся синим блеском простыней и покрывал, перин и подушек, пока можешь, запомни звёздчатый потолок покоев, завтра всё это станет для тебя просто недосягаемо. Сопит во сне, воспринимает сон как чудесную страну, в которую люди попадают после дневных трудов, праведных и не очень. Нет, глупая, сон — не награда за тяготы жизни, не кров, что на короткое время укроет тебя от жизненных невзгод, сон — это стол, полный яств, которые дадут тебе сил для завтрашних свершений. Всего-навсего. Ты садишься, ешь, а утром казнишь дерзких приближённых, разбиваешь вражеские отряды и попираешь сапогом земли соседей. Земли соседей… Сон… еда… сон… еда…

Этот сон летописцы внесут в хроники княжества, и благодарные потомки будут его пересказывать, точно предтечу легендарных свершений: вот повелитель в своём ночном видении выскочил во главе конного отряда на каменистый берег моря, и вселенская ширь со скалами и морем, небом и рекой поменяла хозяев. Там, за спиной догорают покои бывшего властителя этих земель, бойцы приканчивают отряды разрозненных защитников, от крови сапоги воинов промокают настолько, что становятся годны лишь к выбросу, и не осталось никого, кто способен поднять меч и, грозно сверкая глазами, повести за собой неисчислимое войско. Нет больше войска. Нет больше повелителя. Есть лишь ты, гордо ступающий по полю битвы. Подводят несчастливца, бывшего властителя этих земель, и тебе приходится, схватив за пегую бороду, вздернуть его голову вверх, чтобы увидеть глаза. Здесь, во сне они потухшие, цвета грозового неба, лицо его безжизненно, сам себя он уже казнил, и ты говоришь то, что повторяешь каждую ночь в сновидениях: «Нет больше никого. Я убил всех. Ты последний!» Благословенный сон…

Из ночи в ночь, из сна в сон ответом тебе были только грай сытых ворон, стенания по всему городу, ор победителей, визги насилуемых и стоны умирающих, но в этот раз почему-то всё идёт не так. Кто-то в ответ ревёт низким голосом: