— Заблудились, верное.

— Ага, пограбить-пожечь у них называется «заблудились». Сами мы не местные, покажите дорогу назад, люди добрые. Дружина, слушай меня — спешиться! В лесу хорониться за деревьями! Не расходиться! У них есть луки!

— Стрелки из них те ещё! — крикнул Догляд.

— Кто-то болтает слишком много! Я сказал, не расходиться!

— Совсем озверел, как Сливица дала от ворот поворот, — буркнул Догляду сосед справа Хвост, низкий крепыш с головой, как пивной котёл. — На столбы бросается.

— То-то я гляжу, он как бык в загоне мечется! Землю роет.

— С пяток раз вхолостую отженихаешься, ещё не так остервенеешь.

— А чего кочевряжатся?

— Ты недавний, не знаешь. Кого сам хочет взять за себя, боятся. Тех, кто хочет за него пойти, он боится. Бегает, как огонь от воды. Или страшная, или дура.

— Странно. Бабы все дуры. Просто одни красивые, другие — страшные.

— Он ещё с той войны зло не избыл. Во, гляди, рожа такая, ночью встретишь, дуба дашь. Сам красный, зенки вылупил, орёт так, аж слюни летят. Всех оттниров лично изрубит, нам не оставит.

— Дружина-а-а-а, пошли!

Полуночники ушли недалеко, по следам нашли их быстро. Свист стрелы Догляд услышал едва-едва в аккурат, успел закрыться щитом. Хвост не успел, да повезло ему, тюкнула калёным жалом вскользь, кожаную броню на боку распорола. Одним стало ясно — догнали, вторые так же отчётливо поняли — не уйти. Оттниры повылазили из-за стволов, и стала рубка. Короткая и ожесточённая. Пришлых, и без того поцарапанных мечами в морской схватке, успокоили быстро. Догляд завалил своего на быстроте — ушёл от рубящего удара в сторону, пропустил мимо, полоснул в ответ сам. Даром ли руки длинные, а сам долговяз? Огляделся. А собственно всё. Потрёпанные, ночь не спавшие, ещё живые оттниры сгрудились в круг, ощетинились в пять мечей. Лают по-своему, зубы скалят. Коряга с перекошенным от злобы лицом первым спустил стрелу, затем вторую. Деревяха в палец толщиной прошивает мало не насквозь, выходит из плоти с таким отвратным хлипом, что морщатся даже бывалые. Оттниры щитами прикрылись, да ноги не спрячешь за расписной деревянный блин — двоих наземь швырнуло. Один всё же поднялся на колено, второй со стоном рухнул. Стрелами остальных и постелили на траву. Всё. Кончено. Догляд обшарил своего. Кольцо… ого, серебро, правда немного, нож, пряжка бронзовая…

Когда серебро, медь и бронза — добыча, короче говоря — ночью греет щёку, спать не мешают ни свист стрел, ни чавканье мечей, ни предсмертные крики врагов, что играют в ушах. Всегда так было. Но почему-то некого спросить, почему этой ночью стало не так. Почему? Вот проживаешь ты свой самый сладкий сон, который уже раз летишь на коне — золото в мешке за пазухой звенит-поёт так, аж трели соловьиные перебивает — спешиваешься, крадёшься до колодца, выливаешь в воду питейку, что дал тот странный ворожец, а тебя хватает за горло призрак. Раньше не являлся и не хватал, а тут возник и сграбастал так, ровно бревном придавило. Не видишь черт лица, всё смазано, ровно в тумане, только одно и понимаешь: он зол, очень зол и силен. Во сне сворачивает тебе голову, как цыплёнку, а ты лежишь на земле и остываешь. И даже золото не греет нутро, не возжигает жизнь обратно.

Догляд в холодном поту выметнулся из палатки, еле отдышался. Не оказалось бы, что в голос орал от ужаса, ровно младенец без титьки, объясняй всё утром этим зубоскалам. Прислушался. Вроде тихо. Кажется, удалось сдержаться, не заорать. Да и к слову, заорёшь тут… в жутком сне горло так сдавило, будто петлю накинули, как жеребцу. Твою мать… Твою ж мать! Тот ворожец ничего такого не говорил. Никто не мог узнать. Но ведь узнал кто-то! Ворожба! Не иначе ворожба!

— Я не отдам золото назад, — Догляд показал кукиш на все стороны света, плюнул, со злости и вдруг замер. Кому там ещё не спится? Лунный свет скуден, ровно щедроты жадной хозяйки — вроде… Коряга что ли? Что он делает?

Коряга, выйдя из палатки, затоптался на месте, то в одну сторону повернётся, то в другую, то ли прислушивается, то ли принюхивается.

— Ага, ещё нос по ветру задери, чисто волк, — шепнул в усы Догляд.

Воевода жамкал в руках какую-то тряпку, понюхает, покрутит головой, перетопчется, повернётся в другую сторону.

— Стерва, я тебя всё равно найду, и когда найду…

Догляд округлил глаза и беззвучно присвистнул. Этот ещё удивляется, что бабы замуж не идут? От обещанного любая не переживёт и первой ночи. Нет уж, хватит на сегодня страстей. Спать, спать… Тише мыши нырнул к себе, подумал-подумал, обмотал шею запасными портами, положил под руку нож и лишь тогда отдал голову изголовью.

—…Боги, боги, я не верю своему счастью, — прошептала Газе и стыдливо прикрыла лицо ладонями.

Дёргунь пьяно качался за столом, щурил глаза и пускал жадные слюни. С-сучка… С-с-сисятая… Я тебя… не просто отымею… Ты бу-будешь орать так, что голуби с балок с-снимутся…

— Дети мои, да будет ваша жизненная дорога пряма и безухабна, — Листан из славного рода ан Каваш поднял чашу с питьём, воздел глаза к небу. — Меня беспокоит лишь одно — тот вал несчастий, что несут с собой мор и неизвестный злодей с рубцами по всему лицу.

— Из-известный! — рявкнул Дёргунь и выматерился на полный выдох, мало не покраснел от удушья. — Безрод это! Вот он где у меня был, да с-сорвался, подлец! Уш-ш-шёл!

Тряс кулаком, сверкал глазами и едва не падал от усилий. Переносицу млечу за годы ратной службы основательно сгладили, нос — свернули, нижнюю губу разбили так, что полностью срастись она не смогла. Так и сверкал Дёргунь шакальими глазами, налитыми кровью, на костистом лице да похотливые слюни пускал прямо в ров посреди губы.

— Уверен, этот недостойный ушёл от твоего праведного гнева только хитростью и недостойными увёртками.

— Да! — Дёргунь громыхнул по столу кулаком, не сводя с груди Газе жадных глаз.

— А если тебе, благородный витязь, представится возможность раскрыть людям глаза на гнилое нутро этого выродка, предположим на суде? Ты сделаешь это, чтобы вашему счастью с цветком благоуханных садов никто не мешал?

— С-сгною, п-падаль! — Дёргунь грянул по столу кулаком, его повело, он потерял равновесие и уткнулся красной рожей в грудь дочери Листана.

Тот молча ей показал: «Замри!». Млеч шумно сосал воздух из вожделенной ложбины, возил слюни по ароматной коже, судорожно искал руками опору и мычал. Газе холодно таращилась в стену и лишь раз брезгливо улыбнулась: когда глубоко вдохнув, поиграла грудью, и млеч перестал даже опору искать, чтобы встать.

— Хорошо, если так, — полуденник рывком вернул Дёргуня за стол, ободряюще похлопал по плечу. — Как только раскроешь на княжеском суде подлую сущность этого Безрода, Газе твоя. Согласен?

— С-сучка, — закатывая глаза, с дурацкой улыбкой прошептал млеч и кивнул.

— Да или нет?

— Д-да. Моя! С-сучка!

— Подари мне что-нибудь на память, храбрейший витязь, — красавица, медленно прикрыв глаза, со значением облизала губы.

— Мой х-хранитель, — «витязь» дернул с шеи серебряное литьё, и едва оберег исчез в руке Листана, Газе встала из-за стола и вышла.

— Возьми и ты подарок невесты в знак вашего союза. И помни, это договор, — шепнул полуночник, завязав на шее пьянющего Дёргуня шнурок из конского волоса с подвеской в виде золотого круга. — Ты получишь знак в урочное время и скажешь своё веское слово.

Листан ан Каваш вышел, и млеч остался в едальной постоялого двора один. Сидел, сидел, солово тараща глаза в стену, и вдруг слюняво фыркнул. Вот что значит, проехать в нужном месте в нужное время! Помог этим двоим вытащить повозку из ухаба, проводил, и такую бабу себе оторвал… Коряга, пузырь надутый от зависти лопнет. Нет, сначала удавится, а потом лопнет. А напиться на щедротах будущего тестя сами боги велели. Из чего они это гонят?

— Я тебя отымею так, как не снилось всем моим прошлым с-сучкам… — прошептал млеч, заваливаясь на бок, — х-ходить не сможешь, богатая шалава…

— Утром Бережливый Крот его