Подчас литератор врывался в мастерскую в облаках фиолетового тумана, в черном костюме и черной полумаске, одним щелчком крошил глиняного генерала в мелкую крошку и говорил перепуганному скульптору… Что именно сказать, поэт окончательно не решил. Эта фраза была в постоянной работе. Иногда ему казалось, что достаточно просто произнести с легкой хрипотцой:

– Справедливость восторжествовала!

Или вот так:

– Порок должен быть и будет наказан!

Но все чаще Шашкин приходил к мысли, что гораздо эффектнее в этой ситуации прозвучит его искрометная эпиграмма:

– Когда задумываешь злые козни иногда,

Разбившись о талант, им воплотиться не судьба!

Впрочем, как ни приятны были грезы, вдоволь намечтавшись, Шашкин иногда возвращался к реальности. Где-то в глубине души он чувствовал, что набедокурить в мастерской, если там будет скульптор, ему просто не хватит пороху. Собрав всю свою храбрость в кулак, он решил провести рекогносцировку на местности. Тогда-то и состоялся его первый визит в мастерскую к Сквочковскому. Старательно подбирая слова, поэт осторожно пытался разведать подступы к цитадели монументального творчества и наметить хотя бы примерный план наступления. Увы, полученная в ходе оперативной разведки информация навевала лишь тяжелые думы. Шашкин узнал, что на днях готовую скульптуру отольют в бронзе и установят на постамент. Причинить вред бронзовому истукану будет гораздо сложнее, чем глиняному. Выходит, времени практически не оставалось.

Главный вопрос простаивал без решения. Как провернуть диверсионные мероприятия, если навыков медвежатника, равно как и секретного порошка у Шашкина не было, зато скульптор Сквочковский, наоборот, был, находясь в мастерской практически неотлучно? Иными словами, операция «Возмездие», даже не начавшись, встала на грань провала.

Озарение пришло, когда поэт совсем уж, было, отчаялся и поплелся на кухню запить свое горе рюмочкой-другой. Дело в том, что еще во время встречи в мастерской поэт и скульптор, принюхавшись друг к другу, быстро поняли, что «все свои люди». Интеллигентно присев перекурить, они даже сговорились как-нибудь потолковать о высоком за бутылкой хорошего вина. В этом, собственно, и было озарение. Вина, тем более, хорошего Шашкин не держал. Но что-то подсказывало ему, что в разговорах о хорошем вине, скульптор выражался, скорее, фигурально и имел в виду, конечно же, водку (быть может, даже неясного происхождения, теплую и без закуски).

Окончательный план Шашкина был далеко не так элегантен, как предыдущие варианты, но зато куда более выполним. Он хотел проникнуть в мастерскую скульптора под предлогом ранее назначенной встречи и склонить его к совместному распитию алкоголя. При этом сам поэт собирался лишь симулировать опьянение. Напоив Сквочковского до состояния полной бездуховности, Шашкин планировал уложить его спать, после чего быстро нанести скульптуре повреждения, не совместимые с дальнейшим существованием, и ждать пробуждения скульптора. Далее, притворившись пьяным, он предполагал ориентироваться по ситуации: либо свалить вину на неизвестных злоумышленников, проникших в мастерскую через незапертую по халатности дверь, либо даже на самого скульптора, который, якобы, в пьяном угаре (пардон, в приступе творческой неудовлетворенности работой), собственноручно разбил ее к чертям.

– Я же тебя предупреждал Андриан, я тебя отговаривал и останавливал. За руки держал! – репетировал Шашкин, шагая по комнате и горестно качая головой. Получалось очень натурально.

Выдвигаясь на огневой рубеж, в качестве боеприпасов Александр Александрович Шашкин взял в магазине литровую бутылку водки. Хотел, было, взять две, да пожадничал. Правда, себе он в этом не признался, а соврал, что две будут выглядеть как-то неправдоподобно. Гораздо естественнее, решил он, выпить одну бутылку, принесенную гостем, а вторую пусть выставляет хозяин.

Чем ближе продвигался поэт Шашкин к месту предполагаемой диверсии, тем меньше решимости он испытывал. На подходах к мастерской у него настолько откровенно затряслись колени, что новоявленный диверсант был вынужден, прислонившись к забору, сделать несколько больших глотков из припасенной бутылки.

Обычно мастера словесности, желая описать подобное состояние, употребляют такие обороты, как «сердце ушло в пятки», «нервы натянулись, как струна», «побелел, как полотно», «прошиб холодный пот». Стоя под дверью мастерской, Александр Шашкин не потел, на лице его играл пятнистый румянец, натяжения нервов он абсолютно не ощущал, и сердце его бились не в пятках, а в грудной клетке, как и положено. Но, не смотря на отсутствие необходимых симптомов, Александр Шашкин боялся так, как дети боятся привидений, женщины – мышей, а мужчины – стоматологов. Его парализовал ужас старой девы, на чью добродетель покушается смертельно пьяный поручик. Стоя под дверью мастерской Сквочковского, он трепетал и робел, опасался и беспокоился, страшился и пугался, тревожился и остерегался, малодушничал и обмирал, содрогался и трусил, падал духом и даже, выражаясь фигурально, поджимал хвост.

Поэт Шашкин несколько раз поднимал руку, но вместо того, чтобы постучать в дверь, только нервно обкусывал ноготь большого пальца. Впрочем, давно известно, что лишь безумец или глупец не испытывают страха. Подлинный же герой попросту умеет его преодолеть. С третьей или четвертой попытки Шашкин решился и интеллигентно пробарабанил пальцами по металлу.

– Андриан э-э-э… Эрастович?! Вы дома? – воззвал литератор тоненьким голоском. Ему никто не ответил. Поэт Шашкин чуть приободрился, и постучал костяшками по двери чуть увереннее. Ответа не последовало, однако дверь чуть скрипнула и отъехала на несколько сантиметров от косяка – она не была заперта. Помявшись немного, Шашкин толкнул ее и осторожно заглянул в мастерскую. Он увидел все тот же творческий беспорядок и нагромождение произведений Сквочковского. Все так же улыбались с полок Купидоны с лицами первого космонавта. Венеры и Аполлоны устремляли идеологически выверенные взгляды в светлое будущее. Но самого потомственного монументалиста среди них не было.

– Андриан Эрастович? Э-вы дома? – спросил поэт уже погромче. Тишина была ему ответом. Однако поэту показалось, что он уловил неясное движение в глубине мастерской – как раз там, где при последней встрече стоял на вращающемся станке глиняный генерал. Шашкин принялся судорожно соображать, нужно ли считать вскрывшиеся обстоятельства неожиданной удачей и добрым знаком судьбы, или же отсутствие скульптора в мастерской – это какая-то ловушка и верный путь к провалу. Он ощущал себя потенциально-неверным мужем, который впервые решился отправиться на охоту за рогами для жены. Стоя на пороге, этот без пяти минут подлец то делает шаг вперед, обуреваемый жаждой первородного греха, то вновь отступает назад, испытывая жуткий страх разоблачения.

Наконец, он решился и на цыпочках вошел в творческий цех. Каждый шаг давался поэту с неимоверным трудом. Словно черепаха, вдруг утратившая панцирь, Шашкин каждой клеточкой чувствовал угрозу, которую источало буквально все. Незваный ли сквозняк качнул край драпировки, заскрипела ли зловеще и резко под ногою доска – поэт вздрагивал и каждый раз готов был с криком броситься прочь. Но застарелый артрит отучил его от резких скачков, и потому, немного успокоившись, Шашкин делал еще шаг – только затем, чтобы снова замереть от звука автомобильного гудка, прилетевшего с улицы.