В конце июня я взял отпуск, чтобы поехать повидаться с друзьями в Гамбурге и с матерью и сестрой во Фленсбурге.

Мой друг, Боос, жил вне городской черты Гамбурга, недалеко от Фридрихсруэ, где по выходе в отставку проживал Бисмарк. В ночь перед тем, как я должен был ехать в Фленсбург, Гамбург подвергся страшнейшему за всю войну воздушному налету. В руины обратились целые кварталы. Потери среди гражданского населения были просто огромными[86]. Из сада Бооса мы видели, как пылал Гамбург. Ранним утром в пригороды хлынули тысячи беженцев, они пришли пешком, многие с ожогами от фосфорных бомб, большинство из них не сумели спасти ничего из того, что имели. Эти люди и теперь еще возникают перед моим мысленным взором. Их размещали в лагеря по экстренному приему беженцев. Теперь я еще лучше понимал раненых, которые рвались обратно на фронт, – там они действовали, сражались, тогда как гражданское население вынуждено было погибать, лишенное возможности что-либо сделать.

Фленсбург, несмотря на свой статус морской базы, пока еще не пострадал. Нашу большую квартиру реквизировали для беженцев, оставив матери лишь две комнаты. Сестру тоже призвали, и она служила в командовании в Голландии. Мать жила за счет бартерной торговли с фермерами, с которыми мы были знакомы еще до войны. На ценные «objets d’art»[87], которые привозил мой отец с Дальнего Востока, она выменивала у крестьян масло и мясо. Так ей удавалось получить прибавку к скудному пайку, полагавшемуся по карточкам. Будучи пожилой женщиной, она не могла быть как-то полезной для войны, а потому не могла и рассчитывать на повышенный рацион. Хотя и с болью в душе, я тем не менее одобрил ее бартер, а также пообещал прислать из Франции что-нибудь, что могло бы стать для нее полезным.

Я восхищался матерью. Она мужественно переносила не только смерть второго мужа, моего отчима, но и то, что ей приходилось жить в постоянном страхе за троих детей, которых призвали на войну. Мы провели вместе несколько счастливых часов, я попытался немного утешить и успокоить ее. Привезенный мной кофе тоже помог ей скрасить жизнь в несколько следующих недель.

Я вернулся в Берлин, дни и недели текли быстро – пролетали. В лагере переформирования я беседовал с молодыми призывниками, рассказывая им о своем опыте солдата. Мать Дагмар, которую не признавали за арийку, но считали «терпимой» как жену выдающегося человека, уехала в Швейцарию и решила не возвращаться. Оставаться в Берлине и дальше становилось для нее слишком опасно.

С Дагмар и несколькими друзьями я отпраздновал свой тридцать второй день рождения. По этому случаю барон фон Бёзелагер прислал мне шампанского и коньяка из моего «подводного склада». Не последний ли это день рождения? По крайней мере, последний дома.

Наступил август 1943 г., пришло время сделать шаг в становившееся все более неопределенным будущее. Расставание с Дагмар оказалось куда более болезненным, чем я ожидал.

– Так или иначе я вытащу тебя в Париж, можешь мне поверить.

Имея при себе подорожную, я сел в «Мерседес» и развернулся спиной к Берлину. Мои личные вещи из квартиры Людеке перекочевали к Дагмар, которая отвезла их на хранение за пределы Берлина. Через две недели квартиры не стало – сгорела от попадания зажигательной бомбы.

Сделав остановку у Бёзелагеров под Бонном, я приехал в Париж и доложил о прибытии «Буби» фон Вехмару, коменданту училища механизированной разведки. Затем отправился в местную штаб-квартиру, к коменданту города, генералу фон Бойнебургу, командовавшему в России стрелковой бригадой в нашей 7-й танковой дивизии[88].

– Рад видеть вас живым и невредимым, мой дорогой Люк. Полагаю, вы не откажетесь поселиться поблизости от вашего училища в Инвалидах[89]?

– Так точно, господин генерал. Мне бы еще получить право ездить на своем «Мерседесе», который так хорошо послужил мне в России.

Меня поселили в отличном пентхаусе на Рю-Бикси, из которого открывался вид на весь Париж. Квартира принадлежала швейцарскому бизнесмену, который уехал домой, передав ее в распоряжение военного коменданта – вместе с прислугой, которая жила там же. Для женщины наступили прекрасные времена, потому что я снабжал ее провизией, о которой многие в Париже уже забыли.

Начался первый четырехнедельный курс. Между курсами делался перерыв продолжительностью в неделю для оценки предыдущего набора. На одном из курсов появился мой друг, Франц фон Папен, служивший до того на Восточном фронте. На другом – де Мезьер, позднее ставший генералом Бундесвера, и майор Вальдов, позднее командир в моей танковой дивизии.

Я встретился с Ж.-Б. Морелем и Клеманом Дюуром, которые обрадовались, увидев меня снова живым и здоровым. Они не сомневались, что скоро западные союзники высадятся где-нибудь во Франции.

– Ханс, вы не сможете выстоять. Вам не выиграть войну на два фронта, войну против неприятеля, обладающего подавляющим материальным превосходством. Оставайся тут, пока все не кончится, мы спрячем тебя так, что никто не найдет.

– Вы знаете, что я не могу, – ответил я. – У каждого из нас есть своя страна и своя присяга. А посему я должен остаться верен ей – если потребуется, до конца.

После нескольких недель моей жизни в Париже на квартиру ко мне вдруг пришел чрезвычайно взволнованный Клеман.

– Ханс, Гестапо арестовало Мореля. Мы не знаем, где он. Полагаю, он сотрудничал с Сопротивлением или просто ляпнул что-то не то в отношении немцев. Вы же знаете, что Морель – настоящий патриот и служил офицером во французской армии.

Я пообещал Клеману сделать все возможное.