В день встречи я свиделся с Роммелем, и он расспросил меня о событиях, происходивших в последние дни, перед тем как меня отправили в Европу. Он сказал, что впал в немилость у Гитлера, и заметил, что ему будет приятно обменяться мнениями с Гудерианом, с которым ему уже очень давно не случалось побеседовать лично. Вскоре прибыл и Гудериан, перебросился со мной двумя словами, после чего они уединились для разговора. О чем они говорили, я не знаю.

Вальтершпилю очень льстил визит столь важных персон в их с братом отель. Он накрыл для меня столик несколько в стороне от прочих посетителей и угощал продуктами с «черного рынка», которые «простые» клиенты не могли бы получить у него даже за большие деньги. Когда я курил сигарету в холле, ожидая Роммеля и Гудериана, к моему столику подсела пожилая дама приятной наружности.

– Не возражаете? – осведомилась она, достала из сумочки серебряную коробочку, взяла из пепельницы мой сигаретный окурок и положила в коробочку, где уже лежали другие.

– Прошу простить меня, – проговорила она в смущении, – но по карточкам дают очень мало табака, так что приходится делать самокрутки из окурков. Поскольку кофе не достать уже давно, сигареты – единственное, что помогает пережить трудные времена. Еще раз простите.

Я был глубоко потрясен. Как же тяжело было тем, кто оставался дома! Им приходилось жить на скудном пайке, терпеть воздушные налеты и постоянно переживать за тех, кто воюет на фронте. Когда я отдал даме пачку с оставшимися сигаретами, она мне благодарно улыбнулась.

Роммель и Гудериан спустились в холл раздельно. Короткое рукопожатие:

– Всего наилучшего, Люк, – и оба удалились.

Пробыв несколько дней в Мюнхене, я отправился в Берлин, живущую под свист бомб бывшую «столицу Европы».

Венцель Людеке, мой офицер по особым поручениям в Африке и бывший помощник режиссера с UFA, предложил мне квартиру под крышей[85] около Курфюрстендамм, в качестве места для постоя в Берлине, на что я с готовностью согласился. Я побывал в лагере переформирования и забрал из гаража свой верный «Мерседес».

Чтобы получить дальнейшее направление, мне надо было побывать в управлении кадров. Я отправил запрос прямо на имя генерала Шмундта, у которого побывал в ходе выполнения своего неудавшегося «задания». Чего мне ждать? Снова Восточный фронт? Шмундт немедленно развеял сомнения:

– Люк, вы незамедлительно приписываетесь к «командному резерву» сроком на один год. Мы потеряли множество хороших командиров, так что теперь необходимо сформировать резерв для действия на возможных ТВД в Италии и во Франции. Я найду вам должность, на которой вы сможете поделиться своим опытом с молодежью.

Подобная перспектива приводила меня в ужас. Только не это! Целый год дома! Я хотел на фронт. Тут вдруг меня осенило:

– Господин генерал, вы не можете так поступить со мной. Позвольте мне внести коррективы? Вместо года – полгода. И не здесь, а в Париже, где находится армейское училище командиров механизированной разведки. Именно там я смогу лучшим образом передавать опыт будущим командирам. Что скажете?

Шмундт не смог сдержать смеха:

– Типично для вас, людей из разведки. Вы всегда гибки и готовы к неожиданным решениям. Будь по-вашему.

Через несколько дней меня официально направили в училище в Париж сроком на полгода с августа 1943 г. по март 1944 г. Там меня встретил полковник фон Вехмар, кузен моего предшественника в Северной Африке.

Тем временем наступил конец мая 1943 г. Тепло весны сделало даже такой пропащий город, как Берлин, немного более привлекательным.

Я водворился в квартиру под крышей. Каждый вечер вступал в действие режим затемнения. Маленький чемоданчик всегда стоял наготове. Там находились самые важные из моих документов и запас кофе и сигарет, которые я достал на снабженческом складе в г. Тунис. Как только начинала выть сирена – случалось это почти ежедневно, – я подхватывал свой чемоданчик и бежал в бомбоубежище. В море домов Берлина нельзя было позволить себе остаться на улице во время воздушного налета. Слишком много шансов было погибнуть от осколков или обломков зданий. Кроме того, всем надлежало подчиняться указаниям сотрудников системы ПВО.

Союзники теперь сбрасывали все больше и больше зажигательных боеприпасов, от которых немедленно возникали множественные очаги возгорания, если же был ветер – настоящие огненные бури. Конечно, квартира под крышей была особенно уязвимой, но я шел на риск.

Теперь и я получал продовольственные карточки – с голоду не умрешь, но и не пожируешь особо. Еда была хуже, чем в лагере переформирования. Что поделаешь, солдат надо кормить – им воевать на фронте. На «Мерседесе» я мотался туда-сюда между Курфюрстендамм и казармами. Многих из моих друзей было не найти. Некоторые переселились в сельскую местность, другие, особенно евреи и интеллигенция, исчезли навеки – того, кто не успел сбежать за границу, по всей видимости, отправили в концентрационные лагеря.

Мы, солдаты-фронтовики, как и друзья, которых я спрашивал, о существовании подобных лагерей знали (самым знаменитым в Берлине являлся Заксенхаузен), нам был известен и термин, применяемый к подобным местам, «охранное заключение». Но вот о том, что́ происходило за колючей проволокой, нам ничего не было известно.

В начале июня меня пригласили на вечеринку к прусской княгине, с которой меня до войны познакомил мой друг фон Папен. Вероятно, по причине окружавшей меня как военного, прибывшего из Африки, «экзотической ауры», а скорее, из-за моего презента – кофе – меня принимали как дорогого гостя. Там я встретился с Дагмар, дочерью попечителя наикрупнейшей в Европе сети детских приютов. Она праздновала свой двадцать первый день рождения.

Мы тотчас же нашли друг друга. На следующий день я пригласил ее на обед. Она сказала мне сразу («чтобы вы знали, с кем имеете дело»), что ее признали «на одну восьмую еврейкой» и она обладает «арийскими правами». Ее мать – одна из самых элегантных женщин Берлина – была «на четверть еврейкой». Просто ужасно, как бюрократия клеймила народ Германии, решая «еврейский вопрос». Я познакомился с родителями Дагмар, людьми космополитических взглядов, которые – как и сама Дагмар – бегло говорили по-английски и по-французски.

Мы встречались часто, как только могли. Постепенно Дагмар утратила отвращение ко всему военному – военных она наряду с партийными функционерами считала своего рода квинтэссенцией власти Третьего рейха.

Я подумывал о будущем, но не мог забыть и о решении сторониться близкой привязанности до конца войны. Я обещал, однако, что она будет жить в Париже до конца периода моей преподавательской работы. Мне хотелось вытащить ее из большого концлагеря, каким стал Берлин, и уберечь от опасности воздушных налетов, а заодно позволить ей перестать чувствовать себя «полноценной на семь восьмых».