Я потянулась за очередным томом, задела какую-то папку, онаупала на пол, тесемки развязались, и из папки посыпались бумаги. Буркнув поднос ругательство, я спрыгнула со стула и принялась их собирать. Взгляд упал наодин из листов, и я с интересом прочитала первый абзац. Речь в нем шла о некоемФуксоне Якове Самуиловиче, которого приходской священник Добролюбов и егосупруга взяли из сиротского приюта. Далее следовал краткий рассказ о том, какЯков Фуксон оказался в приюте в городе Колыпино, лишившись матери в возрастетрех лет. Добролюбов не раз приют навещал и проявил участие к судьбе ребенка. Явспомнила надпись на кладбищенском кресте: бабка Патрикеевой носила фамилиюДобролюбова.

– Очень интересно, – прошептала я, собрала листыстопочкой, к счастью, они были пронумерованы. Еще большей удачей было то, чтопочерк у Льва Кузьмича оказался каллиграфическим. Ни компьютером, ни печатной машинкойон не пользовался, писал по старинке, от руки. А то, что бумаги принадлежатименно Льву Кузьмичу, стало совершенно ясно к концу чтения.

Итак, покойный брат Дарьи Кузьминичны увлекся историей своейсемьи, в которой не последнее место занимал приемыш Яков Фуксон, сделавшийпосле революции неплохую карьеру.

Этапы большого пути были расписаны с величайшейтщательностью. К моменту усыновления Якова в семье священника росли две дочери,вскоре родилась третья. За семь лет до этого Добролюбов женился и получилприход в Верхней Сурье, в жены он взял дочь священника из Колыпина. СамДобролюбов, кстати, происходил из купцов, отец его имел в Колыпине нескольколавок, но сын, оставив торговлю на старшего брата, избрал себе иное поприще.Благими намерениями выстлана дорога в ад – это утверждение как нельзя лучшеподходило для данной истории. Яков рос ребенком своенравным, особойпризнательности к благодетелям не испытывал. Кое-как закончил реальное училище,куда его определил приемный отец, справедливо подозревавший, что духовный путьЯкову претит, после чего он покинул дом приемных родителей. Далее следы Яковатеряются на два года, по истечении этого времени он фигурирует в бумагах вкачестве осужденного за убийство Ивана Петрова, державшего ювелирный магазин. Пытаясьсбыть драгоценности, которые он прихватил, Яков и погорел. И отправилсяотбывать наказание. Вернулся он в 1912 году, жил в Колыпине. Приемная семьяпомогала ему материально, но на пользу Якову это не пошло. Добролюбов продалдом в городе, оставшийся его жене по наследству. По дороге в Верхнюю Сурью онбыл убит, деньги исчезли. Исчез из города и Яков, которого подозревали в этомубийстве. Следствие велось со всей тщательностью, Якова искали, но тутразразилась Первая мировая, и у людей появились другие заботы. В КолыпиноФуксон вновь вернулся в феврале 1918 года ярым приверженцем коммунистическихидей и начал борьбу с контрреволюцией. Выражалась она довольно своеобразно:враги были люди со средствами, средства, естественно, конфисковывались, аконтрреволюционеров расстреливали, не тратя времени на суды. Надо полагать,большая часть конфискованного оседала в карманах Яшки. Но и этого емупоказалось мало. Из губернии пришел приказ переправить туда конфискованныеценности, что Яков и сделал. Но подвода до назначенного места так и не дошла. Влесу, неподалеку от деревни Лыково, через несколько дней обнаружили телапогибших чекистов. Ценности исчезли. Озверевший Яшка носился по окрестностям вкомпании таких же отморозков и расправлялся со всеми, кто попадал под горячуюруку. Набралось таких немало. Далее Лев Кузьмич приводил рассказ матери,которая вспоминала, как примерно в то же время она, встав утром, засталаприемного брата спящим в гостиной их дома в Сурье. Ее мать сказала ей, чтоявился он среди ночи, едва держась на ногах. К тому моменту никаких родственныхчувств они друг к другу не питали, но выгнать Якова мать не рискнула, зная егозлопамятность. К обеду Яков уехал, но на следующий день опять вернулся и прожилу них два дня, чем занимался, неясно, из своей комнаты практически не выходил.Дойдя до этого места, я задумалась: вдруг Яков действительно что-то спрятал вдоме? Зная о его взаимоотношениях с семьей, искать здесь награбленное будут впоследнюю очередь. Я продолжила чтение. Как все мерзавцы, Яков был далек откаких-либо идей, волновало его лишь собственное благополучие. И он надумалоставить осточертевший ему город, а возможно, и страну. По крайней мере, именноэто он предложил сводной сестре: уехать вместе с ним, при этом обещал, что житьона будет как принцесса. Конечно, она отказалась, прекрасно зная, с кем имеетдело, чем привела брата в ярость. Через неделю он вновь приехал, случилось так,что в доме они оказались вдвоем, и произошла трагедия. Девушка его застрелилаи, испугавшись последствий, повесилась в своей комнате, где ее вечером нашласестра.

Среди бумаг я обнаружила карту с указанием места, где нашлиубитых чекистов, оттуда до Верхней Сурьи всего одиннадцать километров. Дажепешком такое расстояние взрослый мужчина преодолеет за два часа. Были здесьфотографии, записанные Львом Кузьмичом рассказы матери и бабки и егособственные соображения на этот счет. Сомнений не оставалось: Лев Кузьмичверил, что его непутевый родственник спрятал награбленное где-то по соседству,возможно даже, в доме. Вот только все это не позволяло ответить на вопрос,который меня очень интересовал: как в доме появился труп, а главное, чей?

Читать я закончила под утро, прикидывая, какое впечатлениенайденные мною бумаги произведут на Женьку. Скорее всего, она просто спятит отмысли, что в доме хранится клад. Конечно, неплохо было бы его найти, но еслиЛьву Кузьмичу это не удалось, вряд ли повезет нам.

Тут я вспомнила странную фразу, которую обронил Сергей вразговоре с нами, и попыталась восстановить ее дословно. «Лева клад бы точнонашел». Вроде бы ничего особенного, если б не одно «но»: откуда Сергею знать,что Лев Кузьмич интересовался кладом? По его словам, они ведь даже не былизнакомы? Возможно, об этом ему рассказал Валера, хотя маловероятно, что и с нимЛев Кузьмич откровенничал. Но Сергей точно знал. Если бы он просто высказалпредположение, фраза бы звучала так: «Кто-то из хозяев клад бы точно нашел», аон сказал «Лева». Очень интересно. Примерно в этот момент я и уснула, правда,еще успев подумать о Ромке. Часов до двенадцати ночи они с Женькой попеременноскулили под дверью, на что я, увлеченная чтением, не обращала никакоговнимания. Ромке это послужит уроком, а Женька так обрадуется найденным бумагам,точнее, предполагаемому кладу, что меня за несговорчивость сразу простит.

Утром я открыла глаза и поразилась тишине, царившей в доме,пока не догадалась вытащить беруши. Внизу скрипнула дверь, потом с улицыдонесся стук молотка. Женька не появлялась, и это показалось мне обидным. Яприняла душ, размышляя о том, как покинуть комнату, не уронив своегочеловеческого достоинства. Тут заскрипели половицы, в дверь постучали, и янасторожилась.

– Анфиса, открывай, – позвала Женька. – Ятебе завтрак принесла. Ромки в доме нет, так что о прекращении голодовки он неузнает.