— Кстати, а ты не знаешь, что случилось у Риты со Славой? — спросил он, ловко подскочив со скамейки и направившись к подъезду вслед за мной, чем в очередной раз поставил в тупик.

Я не понимала, что творится у него в голове, но даже разозлиться всерьёз не могла на все его игры в кошки-мышки, потому что уж больно растерянным и жалобным взглядом смотрел на меня Иванов. Казалось, достаточно лишь остановиться, чтобы он замурлыкал и доверительно потёрся мне об ноги, хитрый наглец.

— Она мне ничего не рассказывала, — у меня вышло тактично уклониться от прямого ответа, но воспоминание о найденных у подруги таблетках мгновенно накрыло волной смущения, наверняка выдавшего меня с потрохами. Краем глаза заметив ехидную усмешку на всё ещё притягательно-манящих губах Максима, я наигранно елейным голосом в его же манере протянула: — Да и что у них могло случиться? Они же «просто друзья»!

— Бесишься? — хохотнул он и резко схватил меня за локоть, вынудив остановиться за несколько шагов от дороги, по которой спустя пару секунд проехала, виляя на снежных насыпях, не замеченная мной машина.

Однако у судьбы очень скверное чувство юмора и банальные уловки, у Иванова отличная реакция, а у меня — проблемы с контролем собственных эмоций и внимательностью. Но третий раз сказать ему «спасибо» не позволила гордость и, совсем чуть-чуть, обида на гнетущую недосказанность после случившегося на скамейке. Почти случившегося, к моему сожалению.

— Очень раздосадована степенью оказанного мне окружающими людьми доверия, — отчеканила я, вызвав у него ещё один весёлый смешок.

— Добро пожаловать в клуб патологических врунов! — он обхватил меня рукой за плечи и легонько сжал их, но, на мгновение встретившись с ним взглядом, я увидела прятавшуюся за показным весельем грусть, очень отчётливо читавшуюся в его глазах, остававшихся приглушённо-серыми, несмотря на яркий солнечный свет.

— Пфф, не льсти себе. Я давно уже в рядах самых почётных участников этого клуба, — приятная тяжесть мужской ладони исчезла с плеча, и мне не удалось сдержать разочарованного вздоха, очень кстати принятого им насчёт сказанных слов. Сегодня у меня явно какие-то проблемы с самоконтролем, и чем дольше мы находились наедине, тем тяжелее получалось держать себя в руках, поэтому внезапная необходимость вернуться домой должна бы восприниматься как спасение, но… я до слёз хотела задержаться рядом ещё хоть на пару минут.

— Я вообще-то был уверен, что ты обо всём знаешь. И обо мне в том числе. Особенно по степени того высокомерия, с которым ты всегда со мной разговаривала, — он как будто оправдывался, искоса поглядывая на мои недовольно поджатые губы с лёгкой извиняющейся улыбкой. Видимо, проблемы с межличностными взаимодействиями всё же были у обоих, раз никто из нас не мог нормально посмотреть в глаза собеседнику, ограничиваясь лишь какими-то неловкими, исподтишка бросаемыми взглядами.

— Не было никакого высокомерия.

— Было, — как ни в чём не бывало возразил Максим, и улыбка его стала ещё шире.

— Не было! — уверенно парировала я, остановившись под козырьком своего подъезда и принимаясь отряхивать куртку от снега. — И вообще, ты тоже был не особенно дружелюбен. Ты швырнул в меня землёй!

— Ты разбила мне нос и нанесла серьёзную психологическую травму и непоправимый удар по самооценке, — напыщенно-пафосным тоном ответил он и, встав рядом со мной, принялся заботливо вытряхивать завалившиеся внутрь капюшона комки снега. Хотя мне было бы намного проще дышать, если бы Иванов держался на безопасном расстоянии и не давал очередного повода на что-то рассчитывать. — А с землёй… ну, с кем не бывает?

— Со мной, например. И с большинством знакомых мне людей тоже.

— А большинство знакомых мне людей не перепутают коньяк с вином, — хмыкнул он и, судя по всему, именно в этот момент потянулся убрать снежинки с моего затылка. Но я, ошеломлённая услышанным, так резко развернулась к нему лицом, что ладонь прошлась по всем волосам, изрядно взъерошив их.

— Я что, пила вино?

— Нет, текилу. Но ты ведь уже поверила, что это было вино? — Максим принялся очень аккуратными, нежными движениями приглаживать обратно мои волосы, пока я млела от появившегося на его лице по-лисьи хитрого прищура. С ним он выглядел до того опасно-сексуальным, что вместо мыслей в голове оставались только восхищённые протяжные охи.

— Не поверила.

— А я видел, что поверила! — в его голосе отчётливо послышались нотки радости и торжества, на щеках появились те самые ненавистно-обожаемые мной ямочки, и я не заметила, как улыбнулась в ответ, опьянённая щекочущим тёплым чувством внутри, возникшим с мыслью о том, что сейчас он выглядел по-настоящему счастливым.

А потом сама смутилась и испугалась такой реакции и, отдёрнувшись от его ласково поглаживающих меня по голове ладоней, жалобно прошептала:

— Придурок.

Придурок не потому, что нещадно подтрунивал надо мной, а потому, что словно не замечал, как действуют на меня все его незамысловатые дружественно-нейтральные жесты.

— Я приму это за комплимент и знак твоей капитуляции, — пожал плечами окончательно развеселившийся Иванов.

— У нас же перемирие, забыл?

— Забыл, — честно признался он и сконфуженно оглянулся по сторонам. Только тогда я опомнилась и быстро посмотрела на экран телефона: со звонка отца прошло уже восемь минут, и мне надо бы двигаться с нечеловеческой скоростью, чтобы успеть вернуться домой и не подставить его в искренней попытке выгородить меня перед мамой. Видимо, Максим понял всё без лишних слов и очень тихим, непривычно мягким голосом, пробирающимся прямо под кожу, сказал: — До завтра, Полина.

— До завтра, — я приложила ключ к домофону и быстро протиснулась внутрь подъезда, в панике сбегая от желания сделать ещё какую-нибудь непоправимую глупость.

Остаток дня я провела с ощущением странного, мучительного трепета, будто каждая клеточка моего тела до сих пор дрожала от внутреннего зноя в ожидании чего-то особенного, пока тело нещадно обдавало декабрьским холодом. Не помог успокоиться ни контрастный душ (в который благодаря папиной лжи пришлось залезть сразу же по возвращении домой), ни многочисленные попытки побольнее ущипнуть себя за руку, чтобы снять это будоражащее наваждение, ни выпитый на ночь чай с ромашкой. Мне было так потрясающе хорошо и одновременно невыносимо плохо.

Большую часть ночи меня лихорадило. Тело нещадно ломило и выкручивало, из-за этого не получалось нормально заснуть: иногда возникало чувство, что я стремительно проваливаюсь сквозь кровать и падаю вниз, и я тут же подскакивала, испуганно хватаясь за край одеяла и чувствуя, как капли ледяного пота стекают по лбу и шее, утопая в растрепавшихся и взмокших насквозь волосах.

Уже под утро я догадалась найти в ванной градусник и убедиться в предположении, внезапно возникшем в переутомлённом мозгу. Тридцать восемь и три.