с дискуссией о том, была ли структура личности, характерная для европейского культурного региона, порождением Ренессанса или существовала уже на заре Средневековья?

Передо мной две немецкие гравюры второй половины XV в., выполненные одновременно и расположенные на одном листе[209]. Обе посвящены теме посмертного воздаяния, ожидающего христианина. На первой гравюре — традиционная для средневековой иконографии[210] сцена Страшного суда: Христос-судия; ожидающий его решения восставший из мертвых; архангел с весами, на которых взвешиваются заслуги и прегрешения человека; ангел, готовый отвести оправданного в рай, и демон, подстерегающий свою добычу, дабы низринуть ее в ад. На другой гравюре изображено ложе умирающего; над ним — группа ангелов, в руках которых записи его добрых дел; внизу — пляшущие и кривляющиеся черти, которые предъявляют записи его грехов. Суд над душою человека свершается в момент его кончины[211].

По мнению известного французского историка Ф. Арьеса и других ученых[212], первая сцена отражает средневековое представление о загробном воздаянии в «конце времен», сцена же, изображающая индивидуальный суд над умирающим, показательна для новой духовной ситуации, которая, по Арьесу, сложилась впервые в XV в. Эта новая ситуация характеризуется тем, что человеческая личность преодолевает временной интервал, который ранее отделял время жизни индивида от момента вынесения ему окончательной оценки на Страшном суде: эта оценка отныне дается немедленно за порогом земной жизни человека, и тем самым его биография находит свое завершение безотлагательно, все элементы ее связываются воедино и не разорваны, как было прежде, неопределенно длительным интервалом, который, по мнению Арьеса, представлял собой сон, покой, продолжавшийся до Страшного суда. Такое изменение концепции загробного воздаяния — свидетельство возросшего к концу Средневековья самосознания личности, которая отныне мыслит себя как законченную целостность. Иными словами, согласно концепции Арьеса, становление человеческой индивидуальности происходит в Европе впервые в эпоху Ренессанса.

Этому толкованию, опирающемуся исключительно на рассмотрение памятников изобразительного искусства, противоречит ознакомление с литературными текстами. При анализе среднелатинских «видений» загробного мира, притом ранних, мы пришли к заключению, что этот популярный жанр средневековой словесности по существу игнорирует грядущее пришествие Христа и Страшный суд, ибо приговор о вечных наградах или муках выносится, согласно литературе видений, немедленно после кончины индивида. В видениях, записанных в VI–VIII вв. (Григорий Великий, Григорий Турский, Бонифаций, Бэда Достопочтенный, Хинкмар Реймсский и др.), ад и рай уже функционируют, и лица, которые умерли лишь на время, по возвращении к жизни рассказывают окружающим о виденном и пережитом на том свете; иные грешники свидетельствуют о тяжбах из-за их души, которые происходят у их ложа и ведутся ангелами и демонами, предъявляющими соответственно реестры с записями их добрых дел и грехов[213].

Таким образом, в раннем Средневековье была хорошо известна идея индивидуального суда, происходящего в момент смерти человека. Она соседствовала в сознании с мыслью о Страшном суде в «конце времен», о котором, разумеется, также не забывали. Обе версии загробного воздаяния восходят к евангелиям, и если у Матфея (гл. 25) налицо концепция Страшного суда, который состоится после Второго пришествия (ср. «Откр. Иоанна»), то, согласно Луке (гл. 16, 22–31 и гл.23, 43), праведник тотчас же после кончины попадает в лоно Авраамово, а грешник — в ад. Расхождения между обеими версиями этим не исчерпываются: одна имеет в виду коллективный суд над родом человеческим, другая — участь индивида. Но поскольку первые христиане жили в ожидании близящегося конца света, разрыв между этими версиями едва ли ощущался остро. Иначе обстояло дело в Средние века, когда Второе пришествие было отодвинуто в неведомое будущее.

Поэтому можно говорить о парадоксальном сосуществовании в духовном мире средневекового человека двух эсхатологий: «большой», всемирно-исторической, которая имеет быть в Конце света, и «малой», индивидуальной, происходящей сразу же после кончины индивида. Это противоречивое сосуществование идей, которые, с современной точки зрения, представляются логически несовместимыми, вызывалось, по-видимому, тем, что средневековый человек ощущал себя сразу в двух планах: в плане преходящей индивидуальной жизни, оценка которой ожидалась немедленно после его смерти, и в плане решающих для судеб мира событий — сотворения мира, страстей Христовых, Второго пришествия и Конца света. Быстротечная жизнь каждого вплетается во всемирно-историческую драму и получает от нее новый, высший и непреходящий смысл. Отсюда — двойственность восприятия времени: как времени индивидуальной биографии и как времени сакральной истории, причем спасение души зависит от приобщения индивида к истории рода человеческого.

Эсхатологические сцены, изображенные на западных порталах соборов XII и XIII вв., и сцены, о коих повествуют видения потустороннего мира, явным образом не принадлежат к разным этапам развития концепции смерти в Средние века, но выражают духовную ситуацию человеческой личности в двумирном пространстве средневековой культуры. Речь, очевидно, должна идти не о «неразвитости» личностного самосознания в ту эпоху, а о специфической его структуре.

(Впервые опубликовано: «Finitis duodecim lustris. К 60-летию проф. Ю.М. Лотмана». Таллин, 1982. С. 79–82)

Дух и материя

Об амбивалентности повседневной средневековой религиозности

Официальной религиозности Средневековья свойственно резкое противопоставление души и тела, духа и материи. Разумеется, все — создание бога, и католицизм враждебен манихейству, отдающему тварный мир во власть дьявола. Поэтому и плоть пронизана духом, и природа несет на себе отпечаток божественного начала, и материя не есть только косная сила — она тоже спиритуализуется. Однако если от точки зрения теоретиков — богословов и схоластов мы обратимся к реальной повседневной религиозной практике и представлениям рядовых верующих, то увидим не только и, может быть, даже не столько одушевление материального начала, сколько своего рода наивный натурализм или «материализм», который размывает или затемняет, казалось бы, четкие границы между явлениями спиритуального и вещественного порядка. Трудно сказать, где эти грани стираются метафорически, а где игнорируются всерьез, но в таком жанре, как латинские exempla, короткие назидательные истории и анекдоты, которые включались в проповедь, подобная тенденция видна довольно отчетливо[214].

Рассмотрим некоторые из подобных «примеров».

Сжигаемая огнем разнузданности, распутница, проходя по улице в своем нескромном наряде, сожгла весь город[215]. Здесь налицо явная метафора, как и в рассказе о рыцаре, который, стремясь приблизиться к богу, посетил то место на Масличной горе, где бывал сам Господь, и там скончался. Близкие ему люди пригласили врача, чтобы установить причину смерти. Узнав, что умерший был преисполнен любви к богу, врач заключил: его сердце разорвалось от великой радости. Вскрытие подтвердило анамнез: сердце оказалось разорванным, и на нем была надпись: «Иисус — любовь моя»[216]. А вот «пример» о богаче, смерть которого буквально воплотила евангельские слова «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф. 6, 21). Он умер, находясь за