изложения: «Историческое развитие» и «Средневековая цивилизация». Если в первой части отображен ход социально-политической истории, то вторая дает по преимуществу статичную, структурную картину духовной жизни западноевропейского общества. Такое решение, продиктованное интересами дела и принесшее в данном случае ценные результаты, вероятно, не единственно возможное и не идеальное. Событийная история и цивилизация в книге Ле Гоффа разделены, если не оторваны одна от другой. Не был бы этот разрыв в какой-то мере преодолен в том случае, если б анализ цивилизации предшествовал описанию истории Средневековья? Дело, разумеется, не в простом перевертывании последовательности частей; тем не менее не исключено, что если бы автору нужно было писать историю средневековой Европы вслед за анализом ее цивилизации, то самый подход к изложению хода событий и истории институтов был бы несколько другим — не был бы он поставлен в более тесную связь с очерком ментальностей? Как объединить структурный анализ с событийной историей, как проследить переход от одного уровня действительности к другому?

Один из путей решения вопроса о связи истории структур с историей событий намечает Дюби в книге «Бувинское воскресенье»[203]. 27 июля 1214 г. — один из «дней, создавших Францию». Битва при Бувине рассматривается Дюби как точка, с которой исключительно удобно обозреть социологию войны в начале XIII в., как узел, в который ученый собирает самые разные аспекты феодального общества, от рыцарской этики до коллективной памяти. Тем самым политическое событие становится проявлением социальной структуры, в котором фокусируется ее существо. Однако, по признанию Дюби, его занимало не столько само по себе историческое событие, хорошо известное, сколько восприятие его средневековыми историками, то, как оно было ими реконструировано, или, как он предпочитает выразиться, «создано» (fabriqué)[204]. Иными словами, и в данном случае мы имеем дело, собственно, не с «историей событий», а с историей ментальностей. Психология создания исторического свидетельства — интересная и животрепещущая тема — не может заслонить от взора историка само событие, о котором повествует источник. В книге Дюби отдельно взятое событие раскрыто во всей возможной полноте, но вопрос о внутренней, органической увязке хода политической истории с более глубокими течениями общественной жизни тем не менее остается открытым[205].

Историка ныне не может удовлетворить объяснение исторических событий простыми ссылками на закономерности социального и экономического развития. Причинность в истории не аналогична причинности в природе: не всякое действие однозначно вызывает всякий раз одно и то же следствие, и связь отдаленных материальных причин с человеческими поступками, индивидуальными и коллективными, столь сложно опосредована всем строем цивилизации, особенностями сознания и мировосприятия людей, которые выступают в качестве субъектов исторической деятельности, что без исследования этого мировосприятия и связанного с ним социального поведения исторические факты остаются как бы безжизненными — это факты «социальной физики», но не исторически конкретные деяния людей, обладающих чувствами, сознанием, создающими свою картину мира.

Именно поэтому исследование ментальности людей прошлого приобретает принципиальную важность, далеко выходящую за рамки собственно истории духовной жизни. Здесь нащупываются механизмы социокультурного поведения человека и группы, и без самого пристального изучения этих механизмов невозможно понять человеческие поступки, социальную деятельность людей, будь то деятельность экономическая, политическая, религиозная или какая-либо иная.

Позволим себе в заключение вкратце и в самой общей форме высказать некоторые суждения относительно места истории ментальностей в исследовании социальной системы. Мироощущение и мировосприятие людей данного общества, их верования, навыки мышления, социальные и эстетические ценности, отношение к природе, переживание ими времени и пространства, представления о смерти и загробном существовании, толкование ими возрастов человеческой жизни и т. п. в каждую данную эпоху взаимно связаны, образуют некую целостность. Эта «модель мира», или «картина мира», обусловленная как социальной и экономической действительностью, так и культурной традицией, включается в объективные отношения производства и общества. «Субъективная реальность» — то, как люди мыслят самих себя и свой мир, — столь же неотъемлемая часть их жизни, как и материальный ее субстрат. «Картина мира» определяет поведение человека, индивидуальное и коллективное.

Важнейшей категорией современной исторической антропологии является, на наш взгляд, именно социально-культурно мотивированное поведение людей. Материальные факторы их жизни, сами по себе, изолированные, еще не дают разгадки их поступков, ибо поведение людей никогда не бывает и не может быть автоматическим. Изменения рыночной конъюнктуры, война, рост производства или усиление эксплуатации еще не объясняют поведения участников исторического процесса. Все стимулы, исходящие из политической, экономической, социальной сферы, неизменно проходят сквозь «фильтры» ментальности и культуры, получая в них своеобразное освещение, и только в этом преобразованном — нередко до неузнаваемости[206] — виде становятся движущими пружинами социального поведения. Следовательно, если при изучении экономической или политической истории не принимать во внимание этих «фильтров» ментальности, то возникает риск получить искаженную картину[207]. Объективные процессы истории сами по себе суть лишь потенциальные причины поведения людей — актуальными, действенными его причинами они становятся, только будучи преобразованными в факты общественного сознания. Поэтому изучение концептуального и чувственного «оснащения» людей данного общества и данной эпохи — обязательное условие понимания их поступков.

В центре внимания историка не может не стоять, следовательно, социальное поведение людей — экономическое, политическое, религиозное — со всеми его мотивировками, сколь бы иррациональными и экзотичными они ни казались с точки зрения современного «здравого смысла». Историк, изучая далекую от него эпоху или цивилизацию, сталкивается с Другим (l’autre)[208]; с людьми, которые руководствовались в своей жизни собственными ценностями, имели своеобразные представления о самих себе и о социальном и природном универсуме и выработали только им присущие «картину мира» и систему реакций на получаемые из этого мира импульсы. Историк ищет диалога с этим ушедшим в прошлое миром, с тем чтобы «возродить», реконструировать его. Условие успеха на этом пути — проникновение в тайну человеческого поведения, поведения человека в обществе.

* * *

Обзор трудов представителей «Новой исторической науки» за последние годы, как нам думается, обнаруживает и несомненные достижения историков-медиевистов этого направления, наиболее оригинального и ведущего во всей западной исторической науке, и трудности, которые перед ними возникли вследствие определенной ограниченности исследовательских и теоретических ориентаций, препятствующей им выйти на более широкие рубежи культурологии.

(Впервые опубликовано: «История и историки». 1981. М., 1985. С. 99–127)

«Большая» и «малая» эсхатология в культуре западноевропейского Средневековья

Мне хотелось бы на примере из истории средневековой культуры показать, что обобщения, строящиеся на основе изучения произведений одного ряда (изобразительного), могут оказаться несостоятельными при их проверке, опирающейся на анализ произведений другого ряда (литературного), хотя оба эти ряда включены в контекст той же самой культуры. Сопоставление наблюдений, сделанных при изучении разных рядов, вскрывает присущие этой культуре противоречия. Нижеследующие соображения связаны