Сен сокрушенно покачал головой, словно Дигби был безнадежно тупым ребенком.

— Скажите, капитан, разве похоже на правду, что я поступил так, рассчитывая заронить сомнение в сердцах моих обвинителей? Что бы это мне дало? Зачем мне взывать к знаменитому британскому чувству справедливости? Чтобы доказать свою невиновность перед судом присяжных? Разумеется, нет! Все, что мне предстоит — это жалкая имитация суда, а затем — пуля или петля. Но смерти я не боюсь, капитан. Я давно привык к мысли, что приму мученическую смерть. Но я готов пострадать за свои собственные действия, а не за чужие преступления; я не намерен становиться козлом отпущения.

Я выпрямился на стуле. Допрос зашел в тупик. Как наивно с моей стороны было надеяться на быстрое признание вины!

— Расскажите о нападении на Дарджилингский почтовый экспресс, — перешел я ко второму пункту. — Что именно вы там искали?

Сен ответил мне удивленным взглядом.

— Я не понимаю, о чем вы.

— То есть вы ничего не знаете о нападении на поезд, которое произошло ранним утром в четверг?

— Вы что же, решили повесить на меня все свои нераскрытые преступления? — спросил он. — Как я уже сказал, я вернулся, чтобы распространять идею ненасилия. Ни убийство англичанина, ни нападение на упомянутый вами поезд не имеют отношения ни ко мне, ни к моим сторонникам.

Я взглянул на часы. Беседа длилась уже около часа. Настало время поменять подход. Я вытащил пачку «Кэпстана» и предложил Сену сигарету. Тот принял ее дрожащей рукой. Банерджи достал спичечный коробок, зажег спичку и поднес ее Сену. Сен посмотрел на сержанта с отвращением и положил сигарету на стол. Спичка догорела до пальцев Банерджи, и тот, взмахнув ею, затушил огонек.

— Простите, капитан, но я ничего не приму у человека, которого считаю предателем своего народа.

— Но вы согласны принять сигарету у меня?

— Мы с вами находимся в противоположных лагерях. Возможно, мы смотрим на вещи по-разному, но я признаю за вами право отстаивать свои принципы. Точно так же, как вам следует признать за мной право стоять за то, во что верю я. Он же, — Сен указал на Банерджи, — участвует в порабощении собственного народа. От него я не приму ничего.

Банерджи вздрогнул. Я заметил, как сжались его кулаки. Он смолчал, но в его глазах впервые зажглись искорки гнева.

— Мне кажется, что раз уж принятие и понимание стали вашим новым девизом, вам следовало бы сначала разобраться в мотивах, побудивших сержанта поступить на работу в полицию, а уже потом выносить ему приговор. Вам также стоит знать, что если бы не он, то мы с вами оба, скорее всего, погибли бы прошлой ночью.

Сен помолчал. Потом снова взял сигарету и повернулся к Банерджи:

— Простите, сержант. От старых привычек избавиться не так-то легко. Я был не прав, когда осудил вас без доказательств. Надеюсь только, что ваш капитан следует тем же принципам.

Сен курил не спеша, наслаждаясь каждой затяжкой. Когда человеку уже почти нечего ждать от жизни, он старается растянуть немногие оставшиеся удовольствия. Я не стал ему мешать. На его месте я вел бы себя так же. Когда он докурил, мы начали все заново: те же вопросы, те же ответы. Сен продолжал утверждать, что ничего не знает ни об убийстве Маколи, ни об ограблении почтового поезда. Уверял, что стал сторонником мирных перемен, и отстаивал свою точку зрения с жаром неофита. Его рассуждения звучали на редкость убедительно. Не раз мне приходилось напоминать себе, что передо мной сидит человек, не скрывающий, что он террорист, человек, чья группировка калечила и убивала англичан и индийцев — как военных, так и гражданских. Его неожиданное превращение в поборника мира было слишком уж неправдоподобным.

Совершенно очевидно, что он мог лгать, городить любую чепуху, лишь бы посеять сомнение в моей душе. В конце концов, я был его врагом, воплощением всего, уничтожению чего он посвятил свою жизнь. И все-таки я действительно начинал сомневаться. Лгал он или говорил правду, некоторые обстоятельства этого дела казались странными, и в первую очередь записка, найденная во рту у Маколи. И в самом деле, зачем бы Сен стал писать ее по-бенгальски, если он говорил и писал по-английски не хуже других? И почему он так настаивал, чтобы я показал ее Банерджи?

И сама бумага. За дни, прошедшие с момента убийства, у меня не было возможности как следует ее рассмотреть, но теперь она вызывала у меня вопросы. Я и забыл, какого она качества — дорогая, плотная, необыкновенно гладкая. Такую можно найти в номере пятизвездочного отеля. Судя по тому, что я успел узнать о Калькутте, здесь подобная роскошь не в ходу. Индийцы обычно писали на тонкой и шероховатой, и даже бумага, которую использовали в полиции, уступала по качеству английской. Где мог беглец, четыре года скрывавшийся от правосудия, раздобыть листок подобной бумаги? И для чего он смял ее в комок и запихнул в рот жертве?

Я объявил, что допрос окончен. Тюремщик повел Сена и его врача обратно в камеру. Как только они вышли, я повернулся к Дигби и Несокрушиму. Дигби качал головой, а Несокрушим просто сидел с виноватым выражением лица, которое, кажется, появлялось всегда, когда он был расстроен.

— Что скажете? — спросил я.

— В чем ему точно не откажешь, — пробурчал Дигби, вставая со стула, — так это в фантазии. Весь этот вздор про ненасилие. Можно подумать, что мы арестовали святого, а вовсе не главаря террористов.

— А вы? — спросил я у Банерджи.

Он вынырнул из своих мыслей.

— Не знаю, что и подумать, сэр.

— Оставьте все сомнения, сержант, — посоветовал ему Дигби. — Мне приходилось встречать подобных людей, и поверьте мне, мой юный друг: вашу глотку он перерезал бы с таким же удовольствием, как и глотку белого человека, представься возможность.

Банерджи не ответил. О чем бы он ни думал, свои соображения он предпочитал держать при себе. Толстая папка лежала передо мной на столе. Я открыл ее, достал запятнанную кровью записку и протянул ее сержанту:

— Мне стоило бы показать ее вам раньше. Дигби говорит, что автор записки угрожает англичанам и требует, чтобы они убрались из Индии. Прочтите и скажите, каково ваше мнение.

Банерджи рассмотрел записку.

— Младший инспектор Дигби прав.

— Вот видишь! — сказал Дигби.

— Но записка довольно странная.

— В каком смысле?

— Понимаете, сэр, это непросто объяснить человеку, который не знает бенгали. На самом деле существуют две разновидности бенгальского языка. Есть разговорный бенгальский и есть литературный бенгальский. Он чем-то похож на ваш «королевский английский», но гораздо более формализован и избыточно вежлив. Эта записка написана не на обычном, разговорном бенгальском, а на литературном бенгальском.

— Это так важно? — спросил я.

Банерджи замялся.

— Ну… это все равно что написать записку по-английски, используя слова вроде «извольте» и «милостивый государь». Грамматически верно, но необычно. Особенно если вы угрожаете адресату.