— Распечатка утреннего допроса, сэр.

Я поблагодарил сержанта, взял у него записи и вернулся за стол. Банерджи маячил в дверях, и на лице его снова было виноватое выражение.

— Что-то еще? — спросил я.

Он продолжал стоять на месте, нервно потирая подбородок.

— Я надеялся поговорить с вами наедине о сегодняшнем допросе.

— Вы имеете в виду — без присутствия младшего инспектора Дигби?

Он кивнул.

Я указал ему на стул.

Несокрушим закрыл дверь и сел по другую сторону стола.

— О чем вы хотели поговорить?

Банерджи заерзал на стуле.

— По поводу этого дела Маколи, сэр. У меня возникли некоторые сомнения.

— Вы хотите сказать — насчет Сена?

— А если он говорит правду?

— Что он оказался в ту ночь неподалеку по чистой случайности, выступил со своей речью, а затем отправился прямиком в Кону? У него нет алиби, сержант.

— Он говорит, что мы вчера ночью убили человека, который мог предоставить алиби.

— А что еще он должен был сказать?

Банерджи заерзал еще сильнее.

— А записка, сэр? Зачем ему понадобилось писать такую записку?

Ответа на этот вопрос я не знал.

— Может быть, Дигби прав, — предположил я. — Может быть, это просто хитрость, чтобы сбить нас со следа.

Было видно, что сержант напрягся.

— Я в это не верю, сэр, и, при всем уважении, не верю, что верите вы.

Чтобы говорить со мной в таком тоне, ему, должно быть, требовалось немало мужества, но все-таки это было нарушением субординации.

— Не забывайтесь, сержант, — предостерег я. — Сен будет повешен. Если не за это, то за кучу других преступлений. Вы свободны.

Банерджи прикусил язык, хотя во взгляде его читалось глубокое разочарование. Он встал, отдал честь и решительным шагом вышел из кабинета.

Я тут же пожалел, что обошелся с ним так строго. В конце концов, он был прав. Все наши улики исключительно косвенные. Ничто напрямую не связывало Сена с убийством Маколи или с нападением на поезд, и ни один суд не вынес бы обвинительный приговор англичанину на основании наших доказательств. Но, в соответствии с Законом Роулетта, одной репутации Сена хватит, чтобы отправить его на виселицу. Мне стало не по себе. Человека повесят за преступления, а у меня нет полной уверенности, что он их совершил. До приезда в Индию мне такое и в голову не могло прийти, а сейчас я предлагал поступить именно так. И почему? Потому что приговорить его было проще, чем доказать его невиновность. Потому что это укрепило бы мое положение на новой должности. Потому что жизнь индийца стоила меньше, чем жизнь англичанина.

Банерджи отважился указать мне на обстоятельства, от которых мне сделалось неуютно. На факты, против которых должна была восстать моя совесть. А от меня он услышал лишь выговор. Поступил бы я так с подчиненным-европейцем? Наверное, нет. Особенно если бы разделял его сомнения. Но Банерджи — индиец, и даже за то короткое время, что я провел в Индии, я успел усвоить, что англичанин не должен демонстрировать неуверенность в присутствии местных, чтобы ее не истолковали как знак слабости. Никто мне этого прямо не говорил, это правило как-то само проникло мне в сознание, словно осмосом. Но почему, собственно, согласиться с Несокрушимом значило проявить слабость?

И тут я все понял. Я не боялся совершить ошибку сам, нет, я боялся возможной ошибки со стороны государства. Под свою власть в Индии мы подводили основу в виде принципов справедливого британского правосудия и верховенства закона. Но если мы готовы пренебречь правосудием и повесить Сена за убийство Маколи, не доказав его вины, то сама основа нашей власти, наше моральное превосходство, не стоит ничего.

Моральное превосходство. Так сказал тот ирландец, Бирн. Он прав. Наша власть над этой страной основывалась на нашем предполагаемом моральном превосходстве. Эта идея, пусть не так часто облекаемая в слова, сквозила во всем, что мы делали. Мы в нее верили. Империя — орудие добра. Должна им быть, иначе что мы здесь делаем? Но если империя убьет Сена просто удобства ради, эта идея будет подорвана. Мы предадим собственные основные ценности и окажемся лицемерами. Я сделал выговор Банерджи за то, что он указал мне на мое лицемерие, и в ту самую минуту он перестал уважать меня и, как следствие, империю, которую я олицетворял. Беда в том, что я-то мог прожить без его уважения, а вот империя не могла.

Таким образом, у меня было два пути. Я мог или смириться с положением вещей и спокойно смотреть, как Сена повесят, или выполнить свою работу: найти доказательства его вины, а если он не виновен, найти виновного. Я встал из-за стола, накинул на плечи китель Дигби, вышел за дверь и отправился вниз, к камерам.

Было время обеда. В подвале стояла привычная вонь, унылый запах вареного риса не особо улучшил атмосферу. Сена вернули в ту же камеру, где я обнаружил его в прошлый раз. Он сидел на полу возле дощатых нар, перед ним стояла мятая жестяная миска с рисом и желтой размазней из чечевицы. Врача, который сопровождал заключенного ранее, нигде не было видно. Сен ел, ловко подхватывая пальцами и отправляя в рот небольшие порции риса с чечевицей. Когда надзиратель отпирал дверь камеры, он поднял взгляд, проглотил комок, который уже был во рту, и улыбнулся мне:

— Капитан Уиндем! Неужели пришло время отправляться к вашим коллегам из военной разведки? Если так, вас не затруднит подождать несколько минут, пока я окончу трапезу? Боюсь, обслуживание номеров в Форт-Уильяме может оказаться не таким пунктуальным, как здесь.

Я не мог не оценить его самообладание.

— Вы кажетесь очень спокойным, Сен. Особенно для осужденного человека.

— Значит, я осужденный, капитан? Осужденный без суда? Да, безусловно, вы правы. Я осужденный человек. Я уверен, что суд все-таки состоится, и, как и вы, нисколько не сомневаюсь в его исходе. Но я уже говорил вам ранее, что давно смирился со своей участью. Смерть меня не страшит.

Я присел на нары.

— Вы о чем-нибудь сожалеете? Не хотите облегчить душу?

Сен отправил в рот еще одну горсть риса и задумался над моим вопросом. Потом вздохнул:

— Я сожалею о многом, капитан. Я часто думаю, какой могла бы быть моя жизнь, родись я в других обстоятельствах. Отец всегда говорил, что я родился под очень несчастливой звездой. Хороший он был человек, мой отец. Служил военным инженером во время афганских войн, британцы его уважали. Они даже дали ему медаль — индийский орден «За заслуги» второй степени. Да и он был большим их почитателем. Именно он заставил меня пойти в Индийскую гражданскую службу. Когда-то я считал, что это высшая честь для индийца.

— Что же изменилось?

— Я вырос. Занялся политикой. Это обычное занятие для бенгальца. Наше национальное увлечение. У вас — садоводство, у нас — политика. Меня заинтересовали труды людей вроде Пала и Тилака[51]. Они открыли мне глаза на истинную природу вашего господства над моей страной. Но вряд ли вам интересно знать, как я прошел путь от человека с большим будущим до революционера.