Славка набрал в стакан воды, прикинул на глаз, сколько в нем, и высыпал туда белый порошок.

— А что это? — спросила Катя. — Опять инсулин?

— Гораздо лучше! — хохотнул Чика. — Лекарство против страха, порошок от депрессии… Действует примерно как «Сникерс». Съел — и порядок!

— Вернее, ширнулся, — уточнил Славка, набирая в шприц два кубика. — Ну, кто первый?

— А! Давай! — закатал рукав Дима. — Сколько я буду должен?

— Завтра на свежую голову потолкуем, — ответил Чика.

Катя смотрела, как игла проткнула кожу на загорелой руке Димки и вошла в вену…

— А шприц одноразовый? — спросила она. — А то грязным можно и СПИД подцепить…

Все расхохотались.

— Одноразовый, — успокоил ее Славка. — Он у нас один такой… на все разы…

Димка растянулся на матрасе и закрыл глаза.

Он лежал, словно прислушиваясь к каким-то новым ощущениям внутри себя, а потом лицо его постепенно стало смягчаться. Насупленные брови распрямились, губы обмякли, рот приоткрылся…

И такое блаженно-счастливое было у него выражение лица, что Катя тоже закатала рукав.

— И мне… Можно?

«Бело-розовый зефир… Я сейчас его съем… Ам!

Почему все смешно? Это стены? Какие вкусные!

А что за чудо-цветы расцвели вокруг меня! Я таких никогда не видела. Это анемоны? Или магнолии?

Странно, я ведь ни разу не видела ни магнолий, ни рододендронов, ни глициний, а их названия сразу всплывают в мозгу, и я уже знаю, как выглядят эти роскошные цветы…

А какой аромат исходит от них!

А какие бабочки порхают вокруг! Крупные, больше воробья… Они задевают разноцветными крыльями мое лицо…

Не надо! Щекотно!

Надо жить мирно в таком мире… И мне так спокойно на душе…

Какие дураки мои бывшие братья и сестры! Разве может наступить конец света в таком мире?!

Ведь здесь все пронизано счастьем, все дышит негой, все радует глаз!

Ах, и я была глупой, когда стремилась поделиться своим счастьем с другими, раздарить свою любовь.

Нет! Этот мир только мой!

Я хочу владеть им одна!

И ни с кем его не разделю, даже с Димой!

Это мои цветы! Мои птицы! Мой запах!

А какая замечательная музыка играет для меня…

Или это я ее играю?

Я даже не помню, как взяла в руки скрипку…»

Игла медленно входит в вену…

Но боль начинается чуть раньше, когда она протыкает сплошной багрово-фиолетовый синяк, растекшийся вокруг локтевого сгиба…

Прошлый раз кто-то целился дрожащими руками и проткнул Кате вену…

А! Не впервой! Сколько раз уж их протыкали… Не счесть!

Вот черт! Опять!

Катя резко согнула локоть, чтоб остановить кровь, и быстро задрала юбку. Толстые колготки неудобно было спускать одной рукой, и она крикнула:

— Юлька, помоги!

Юлька рывком дернула их вниз, обнажив Катины синюшные исколотые ноги.

Катя давно умеет сама отыскивать вену и втыкать шприц, но руки у нее так дрожат, что она всегда просит сделать это того, кто потрезвее.

Обычно помогают Чика или Славка. Они почти не колются, однако исправно приносят товар «коммунарам». Когда есть деньги — дорогой героин, когда нет — варят самодельное зелье из маковой соломки.

Игла вошла слишком глубоко, и Катя застонала.

— Быстрее… Ну… быстрей… — шептали обметанные, воспаленные губы. — Я не могу больше…

«Надо немного подождать… Я же знаю… Но нет уже сил терпеть.

Мои косточки кто-то безжалостно расплющивает клещами, мои суставы выкручивают, как на средневековой дыбе…

Эту пытку невозможно вынести даже сильному мужчине…

Я видела недавно, как плакал один широкоплечий амбал, пришедший к Славке в гости. Он перебрал от жадности, а наутро Чика отказался давать в долг.

Этот амбал выл и катался вдоль коридора и рыдал, размазывая сопли, пока Чика не выторговал у него что-то важное для себя, а потом сжалился и вколол полкубика.

О-о-о… Как мне больно… Меня точно поджаривают на медленном огне. По сравнению с этим укол — тьфу!

Я уколов не боюсь!

Если надо — уколюсь!

Песня юных наркоманов. Да, я теперь наркоманка…

Я это прекрасно понимаю. Иногда. Когда способна что-то понимать…

Но это бывает все реже и реже… Потому что все в моей жизни подчинено жуткому распорядку: укол — кайф — боль — новый укол…

А ногу я не чувствую. Она будто деревянная. Чужая синяя нога лежит на полу, а Чика зачем-то вводит драгоценные кубики в нее, а не в меня…

Ну, быстрее! Я сейчас умру…

Вот… наконец-то… отпускает…

Как легко становится…

А Чика велит мне вставать. Пора идти. Димка ждет. Мы должны работать.

Да, я все понимаю, я тороплюсь…

Не работать нельзя — никто не станет давать в долг дорогой препарат. И мне надо успеть заработать на новый укол, потому что я уже по опыту знаю, что после этой легкости наступит провал, пустота, боль…»

От мороза пальцы распухают и не хотят подчиняться.

В такие холода на Арбате совсем мало людей. Только торопливо пробегают стайки ошалелых туристов, скупая матрешек и фотографируясь на фоне фонарей.

Но Катя не чувствует, что замерзла. Это Дима топчется рядом, поминутно дуя на руки в обрезанных на пальцах шерстяных перчатках.

Смешные такие перчатки: как у кота Базилио… Как у нищего…

Дима каждые полчаса бегает греться в кафешку напротив. Он выпивает стакан горячего чаю, долго оглаживая его озябшими ладонями, и смотрит на Катю через стекло витрины.

А Катя играет.

Она не устает. Она не замечает ничего вокруг.

Эта скрипка уже кажется продолжением ее плеча, она точно срослась с ней.

«Музыка переполняет меня. Она клокочет внутри, как шипучее шампанское в бутылке. Она рвется наружу…

Я не успеваю сыграть и десятой доли тех мелодий, которые звучат во мне…

Та-та-ти-та… вот… Девятая симфония…

И тут же Моцарт: па-ба-рам, па-ба-рам, па-ба-рам-пам…

А эту я не узнаю… Она рождается прямо сейчас, здесь, под моими пальцами…

Это моя мелодия.

И я окунаюсь в нее с головой и плыву, покачиваюсь на ее волнах… Она ведет меня за собой.