Non progredi estregredi {165}, гласит пословица, из которой на заре Георгианской эпохи исчезла частица non. Вот почему большинство тех, кто провозглашал себя вигами, в реальности были тори в их нынешнем понимании, то есть реакционерами. Вот отчего виги и тори, конформисты и диссиденты, одолевшие заветную черту, повсеместно боялись черни, грозившей беспорядками и переменами, а стало быть, угрожавшей собственности. Предпринятые контрмеры — мировые суды, милиционная армия, «Акт о бунтах» 1715 года — имели почти священный статус, тогда как английское уголовное право оставалось варварски жестоким, характеризуясь непомерной беспощадностью к любому, даже карманнику, посягнувшему на святыню собственности. В 1703 году Дефо писал: «За смехотворную мелочь мы вешаем и ссылаем» (на американскую каторгу, предтечу австралийской) {165}. Впрочем, уголовное право обладало одним неожиданным спасительным благом: лишенное минимальной полицейской поддержки, оно было до крайности немощным в расследованиях и даже арестах.

Профессия законника, укрывшегося в безопасном лабиринте вычурных терминов (иначе — словоблудия) и жиревшего на бесконечных проволочках и возможности назначать цену своих услуг, таила в себе безграничную власть. Малейшая описка в официальной бумаге, от протокола до приговора, вела к тому, что документ отвергали. Точное исполнение ритуала имело свои оправдания; подобным буквоедством можно бы восхититься, если б не его всегдашний результат — набитый карман законника. Благодаря способности жонглировать терминами и знанию архаичных процедур, умению развернуть дело в интересах одной стороны (зачастую через взятку) и добиться вопиюще предвзятого решения многие коллеги Аскью превратились в успешных торговцев недвижимостью или управляющих имением. Они знали, как заполучить собственность и дать по рукам тем, кто вроде бы имел на нее все законные права.

Будучи поверенным в герцогских делах, Аскью принадлежал именно к этой категории. К тому же он был барристером, что совсем иная стать, нежели атторней; сия адвокатская особь вызывала единодушную ненависть и презрение обывателей, ибо она, по весьма справедливому мнению последних, интересовалась лишь тем, чтоб набить мошну, а не уладить дело. Отец его служил викарием в Крофте, деревеньке под Дарлингтоном, Северный Йоркшир, где помещиком был сэр Уильям Чейтор — обедневший баронет, последние двадцать лет жизни (умер он в 1720 году) вынужденный провести за решеткой знаменитой лондонской долговой тюрьмы Флит. Нескончаемые семейные письма и прочие бумаги сэра Уильяма, опубликованные лишь год назад, красочно живописуют тот юридический казус. Мистер Чейтор был вынужден заложить свое йоркширское поместье, не имея надежд на его выкуп. Подобно многим, он пал жертвой не столько закона, сколько крючкотворов-стряпчих, и его заключение было классическим образчиком напасти, какую те способны навлечь. Впрочем, последнее дело он выиграл. Но злость его на законников опаляет и сквозь века.

Нынешнее расследование выходило за рамки обычной работы Аскью: купля владений, аренда и копигольд, просроченные закладные и должники, ходатайства о новых угодьях, ремонт и страховка, выплаты по смерти арендатора, гурты и ворога для скота, материал на починку инвентаря и телег, перенос изгороди и размежеванье (да уйма прочих закавык меж владельцем и арендатором), а еще манипулирование городскими советами, дабы их депутаты в парламент избирались по воле помещика. Короче, он один исполнял то, чем нынче занимаются полдюжины разных специалистов. Аскью не достиг бы своего нынешнего положения, если б не был трудолюбив по меркам того времени, достаточно культурен и, по выражению Клейборн, не смекал, когда «оно себе дороже». Выше была приведена цитата из знаменитого памфлета Дефо «Кратчайшая расправа с диссидентами», написанного гораздо раньше — вскоре после кончины Вильгельма III и восшествия на престол Анны. Тогда правительство возглавляли тори, англиканской церковью заправляли реакционеры. Притворившись одним из экстремистов, вольнодумец Дефо сочинил памфлет, в котором предложил очень простое решение проблемы: всех инакомыслящих перевешать или сослать в Америку. Однако вышла осечка: кое-кто из тори, буквально восприняв шутку о драконовских мерах, всей душою одобрил памфлет. Дефо переоценил чувство юмора у своих подлинных недругов тори из числа оголтелых церковников и парламентариев, за что поплатился трехдневным стоянием у позорного столба (толпа ему аплодировала и пила его здоровье) и заключением в Ньюгейтскую тюрьму. Одной из жертв памфлета стал и юный Аскью, тогда исповедовавший взгляды тори. Правда, повешенье он счел излишне крутой мерой, но горячо поддержал идею избавить Англию от мятежных сборищ путем сброса пустомель в удобную американскую помойку. Через год обстоятельства и карьера привели его к вигам, но воспоминание о проказе Дефо, вытащившей жучков из источенных ими кресел, улыбки не вызывало. В душе еще саднило.

Все древние устоявшиеся профессии покоятся на негласных предвзятостях, столь же незыблемых, как писаные уставы, а потому Аскью пребывает в тенетах, словно узник долговой тюрьмы. Джонсу на роду написано оставаться ниже черты, сей «приговор» неизменен и обжалованью не подлежит. Его переезд из валлийской глуши (где ему надлежало пребывать до кончины) в столицу — уже несказанное преступление, а по «Закону о бедных» {165} еще и злонамеренное. В те времена словечко «сброд», mob — укороченный вариант латинского mobile vulgus, бродячая толпа — было еще молодым, оно поселилось в языке менее полувека назад. Свобода перемещения означала перемены, кои суть зло.

Враль Джонс, живущий тем, что бог послал, да тем, на что хватило сметки, пресмыкается перед реальной властью в лице Аскью. Гордость ему неведома, сие непозволительная роскошь. И все же во многом Джонс — будущее (не только потому, что через какое-то время миллионы джонсов хлынут из деревень в города), а Аскью — прошлое; однако оба, как и мы, нынешние, суть равнозначные узники долговой тюрьмы Истории, откуда ни тому ни другому вовек не сбежать.

того же дня и года

В: Ты под присягой, Джонс.

О: Да, сэр.

В: Валяй про девку.

О: Значит, уже известной дорогой кинулся я обратно, но вскоре по склону съехал вниз, ибо шибко опасался, что меня заметят…

В: Шибкие опасенья можешь не поминать, сие твое хроническое состоянье. Луиза уже скрылась?

О: Да, но я нагнал ее там, где обрывистая тропа сбегала к ручью, тонувшему в сумерках. Бедолага замешкалась, не решаясь босиком ступать по острым камушкам. Я старался не шуметь, однако ж она услыхала мои шаги и обернулась, но даже не вздрогнула, а только прикрыла заплаканные глаза, словно ожидала погони. Видок ее был еще тот, доложу я вам: в лице ни кровинки, вся жеваная, как подушка або отнерестившаяся селедка. Видать, решила, что догнала ее смертушка и некуда ей, бедняжке, деться. Ну, я остановился в паре шагов и говорю: «Да то я, голуба, чего так всполошилась-то?» Она открывает глаза, смотрит на меня, потом опять приспускает веки — и хлоп в обморок!