В: То бишь она приготовилась к чему-то ужасному, но увидала тебя и нервы сдали?

О: Именно так, сэр. Ну, кое-как, без всякой нюхательной соли, привел ее в чувство: веки затрепетали, она тихонько застонала, как от боли. Я ее окликнул и потормошил. И тут она, будто в забытьи, произносит: «Куколка… куколка…»

В: Что за куколка?

О: Ну прям мои слова, сэр! И я говорю: какая, грю, куколка, об чем ты? Должно, от моего голоса она совсем прочухалась и таращится на меня: «Откуда ты взялся, Фартинг?» То дело десятое, говорю, однако нынче уж такого навидался! «Какого такого?» — спрашивает. А я говорю, мол, был, грю, наверху и все видел. Она молчит. Тогда я спрашиваю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» Сгинули, отвечает. «Как так — сгинули? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал — кроме тебя и Дика, никто не выходил». Она опять: «Сгинули». Я не верю: «Да быть того не может!» Она в третий раз: «Сгинули». Я поддерживал ее за плечи, но тут вдруг она как шарахнется от меня и говорит: «Фартинг, мы в опасности. Надо поскорее убираться». «В чем опасность?» — «Колдовство». — «Какое еще колдовство?» — «Рассказать не могу, но ежели до темноты не скроемся, попадем под чары». Тут она вскакивает, сэр, и бегом вперед, точно уж совсем пробудилась и теперь помышляет лишь об спасенье. Однако перед кручей вновь затопталась и говорит: «Помоги, Фартинг. Будь добр, снеси меня вниз». Так я и сделал, сэр: на закорках отнес ее к ручью, где по травке она уж сама пошла. Можете меня разбранить, сэр, что я ее послушал, но куда денешься? Ночь наступает, вокруг ни души, места дикие. Того и гляди, откуда-нибудь выскочит полоумный Дик.

В: Что за куколку она поминала?

О: До того еще дойду, сэр, все разъяснится.

В: Лошади и поклажа были на месте?

О: Да, сэр. Забыл сказать, что вьючную-то лошадь они разгрузили. Девица нашла свой узел и велела мне отвернуться; потом обрядилась во всегдашнее платье, башмаки с пряжками и накидку. Я приставал с вопросами, но она молчала, пока не оделась. Затем подхватила узелок и спрашивает: «Где твоя лошадь?» В рощице, отвечаю, привязана, ежели, грю, колдуны не свистнули. Она мне: «Поехали». Но тут уж, сэр, я уперся: схватил ее за руку и говорю, мол, с места, грю, не двинусь, доколе не узнаю про его сиятельство да почему Дик рванул как ошпаренный.

В: Так и сказал — «его сиятельство»?

О: Нет, сэр, извиняйте. По-всегдашнему назвал их мистером Бартоломью. Тут она и говорит: «Он отправился к дьяволу. Насильно ввел меня в великий грех. Будь проклят день, когда я повстречала сего человека и его слугу!» Тут я прикинул, сэр, что ежели она узнает, почему я здесь, то, пожалуй, станет разговорчивей. «Не так шибко, Луиза, — говорю я. — Знай же, что я здесь по приказу батюшки мистера Бартоломью, чтоб тайно следить и докладывать об поступках их сына. Они очень знатная особа, и мистер Бартоломью совсем иных кровей, нежели представляется». Девица этак искоса глянула и потупилась, будто не зная, что сказать, но тем самым все равно как призналась: сие не новость. «Значит, ты должна рассказать, чего он натворил, — говорю я. — А то, гляди, тебе ж выйдет боком». «Тогда сообщи его светлости, что сын их занимается штуками, за кои обычных людей вешают». Передаю дословно, сэр, за исключеньем того, что она назвала его светлость полным именем. «Стало быть, понимаешь, — говорю, — что я не вру». «Понимаю, — отвечает она. — А еще такое знаю, чего хозяин твой устыдится. Так что лучше помолчать». «Смело, — говорю я. — Однако ж извещать его об том придется мне, а посему нужны доказательства». Луиза встревожилась: «Все тебе расскажу, но сначала давай отсель уберемся». «А как же юная леди, былая возлюбленная?» — спрашиваю. Она вновь глаза долу и отвечает: «Нет никакой юной леди». «Неудачный бросок, давай еще раз, — говорю. — За дурака меня держишь? Утром я своими глазами ее видал». «То не она, — вздыхает Луиза. — К сожаленью». Тут уж наш черед наново бросить кости: «Коль нет юной леди, так нет и горничной». Луиза молчит и только грустно качает головой — мол, спору нет. А я продолжаю: «Я никому не сказывал, но, кажись, видал тебя и до нашей поездки. Ведь ты из овечек мамаши Клейборн?» Она отворачивается и ахает «Господи боже мой!» або что-то этакое. Я наседаю, и она признается: «Да, я ужасная грешница, и вот к чему привела моя глупость. Лучше б никогда я не покидала отчий дом!» «Так во что мы вляпались, если нет никакого похищенья?» — спрашиваю я. «В грех и безумье, — отвечает она. — Умоляю, Фартинг, больше не пытай. Расскажу все, что знаю, только сначала уедем». «Ладно, — говорю, — но сперва скажи, когда выйдут его сиятельство». «Хоть бы до скончания света там остался, — отвечает, — мне плевать». «Нельзя ль яснее?» «Он в пещере и нынче не выйдет, — говорит она, а потом вдруг добавляет: — Отвяжи лошадей, не понадобятся». Нет, говорю, так нельзя. Тут она на меня глянула, будто всем своим существом умоляла ей поверить, и говорит: «Фартинг, я знаю, что была с тобой неласкова, отвергала твои ухаживанья, однако на то имелись свои причины. Я желаю тебе одного добра и заклинаю сейчас мне верить. На совести моей и так много всякого, не хватало еще гибели несчастных тварей». Я все отнекивался и просил объяснений. Тогда она сама стала отвязывать вьючную лошадь. «Ладно, — говорю, — отвечать тебе». Пусть так, грит. Я отвязал двух других лошадей, а сбрую бросил к поклаже.

В: Ничего не взял?

О: Нет, сэр, отсохни моя рука. Я пребывал в растерянности, ибо уже стемнело, страхи мои росли, и чудилось, будто из кустов за нами подглядывает Дик. Да, чуть не забыл: возле груды багажа, где Луиза одевалась, я приметил миленькое розовое платье, россыпь всяких флаконов и испанский гребень. Забыла, думаю. А она говорит: «Брось, мне не надобно». Да жалко, говорю, гребешок-то славный, а она свое: дескать, оставь, все тщета. Ну, как говорится, раз ничье, значит, наше. Сунул я гребень за пазуху, а после в Суонси сбыл за пять шиллингов шесть пенсов. Что хозяину без надобности, то не покража.

В: Ты прям сама честность. Дальше.

О: В рощице лошадка моя, слава богу, стояла целехонька; девица забралась в седло, и я повел конягу к тропе.

В: С расспросами больше не приставал?

О: Еще как приставал, сэр! Она ж знай одно: мол, все расскажу, когда отсель выберемся. Ну, я себе смекаю, как быть дальше, и вот уж выходим мы к дороге. «Куда теперь?» — спрашиваю. А надумал я, сэр, чтоб представить ее батюшке его сиятельства. Она ж говорит: «Мне надо поспешать в Бристоль». «Чего вдруг?» — «Там мои домашние». — «Им ведомо, чем ты занимаешься?» Она ж знай себе талдычит: хочу к родителям. Как, спрашиваю, твое настоящее имя и где тебя искать? Ребекка Хокнелл, отвечает, но иные кличут меня Фанни. Отца моего звать Амос, он столяр и плотник, найдешь его на мельничном подворье, что на Куин-стрит, там еще неподалеку вывеска «Три бочки», приход Святой Марии Редклиффской. Знаете, сэр, я как услыхал про Дика-то, ну тогда, в конце июня, так сразу ей отписал, но ответа до сих пор нет. Видать, с адресом наврала, а я поверил.

В: Ладно, что потом?

О: Тут слышим, горланят песню — припозднившаяся компания баб и мужиков, человек шесть-семь, все пьяным-пьяна, возвращаются с праздника. Мы с девицей притихли, а душа поет от радости, что опять мы среди простых смертных, хоть и в стельку пьяных.