В: К сути.

О: Так вот, сэр, валяюсь там, что шелуха, чего делать не знаю, и вдруг выскакивает Дик: взгляд безумный, точно у припадочного, морда перекошена, рот раззявлен в беззвучном крике. Через пару шагов падает ничком, будто оскользнулся на льду, но тотчас встает и оглядывается на пещеру, словно кто-то его вот-вот настигнет. Потом как рванет! Ну прям, ничего не надо, лишь бы скрыться от того, что там внутри. Ей-богу, ваша милость, я подумал, что грежу, — миг, и его уж нет, во как умчался! Припустил обратно по тропе, а мне-то как быть? Кинуться следом? Да ввек не догонишь! Ладно, Дейви, говорю я себе, первая рыбина сорвалась, но там есть другие, жди. Може, думаю, он за лошадьми побег и сейчас вернется? Вот уж радость-то столкнуться с обезумевшим силачом! Так что лежу себе и лежу.

В: Дик не вернулся?

О: Нет, сэр, больше я его не видел. Наверное, побежал вешаться. Знаете, ваша милость, так и стоит перед глазами: вылитый безумец из Бедлама, кто ничегошеньки не петрит и будет бежать, пока не рухнет, словно за ним гонятся адские псы або чего хуже.

В: Давай про девку.

О: Есть, сэр, даю. Вышла она не так чтоб скоро — минуло не менее получаса. Я уж снова растерялся — чего делать-то? Загадал: когда тень подберется к пещере, сматываюсь. И тут вдруг появляется она, но совсем не как Дик: бредет, точно во сне иль оглушенная. Таких я видал после взрыва на пороховой фабрике — от внезапной ужасти ни бе ни ме. Идет, ваша милость, еле ноги передвигает, точно слепая. И уж без белого одеянья, сэр. В чем мать родила.

В: Что, совсем?..

О: Ни рубашонки, ни башмаков, ни чулок — вылитая Ева до грехопаденья. Груди, руки-ноги — все голо, окромя уголка в меховой опушке, прошу пардону вашей милости. Остановилась и этак подносит руку к глазам, будто свет ее слепит, хоть солнце-то почти село. Потом оборачивается ко входу и падает на колени, словно благодарит Господа за избавленье.

В: Молитвенно сведя ладони?

О: Нет, сэр, понурилась, а руки уронила вдоль боков. Словно отшлепанный ребенок, что молит об прощенье.

В: Ран иль странных отметин не наблюдалось?

О: Я видел лишь ее спину и белую попку. Уверьтесь, все чистенькое.

В: Значит, боль она не претерпевала?

О: Да нет, говорю же, была как пыльным мешком прибитая, сэр. Движенья замедленные, точно ее какой отравой опоили.

В: И погони не опасалась?

О: Нет, сэр, что странно, как вспомнишь Дика. Видать, потом ей маленько прояснело, ибо она встала с колен и уже увереннее прошла к прудку, где, слава богу, прикрылась накидкой, что цельный день там пролежала. Казалось, девица до костей промерзла, хоть, несмотря на поздний час, было довольно тепло. Присев у пруда, она зачерпнула водички, попила из горсти и обтерла лицо. Вот и все, сэр. Потом босиком зашагала по тропе.

В: Поспешно?

О: Живенько, сэр. Разок оглянулась на пещеру, словно пришла в себя и почувствовала страх. Однако не сказать, что заполошно убегала.

В: Что ты?

О: Минутку выждал, сэр, не выйдет ли его сиятельство. Они не появились. Виноват, сэр, другой смельчак, может, и сунулся бы в пещеру, но я не таков и храбреца из себя не корчу.

В: Не корчишь, пустозвон ты чертов? Значит, как паршивый трус пустился вслед за бабой? Воистину ты достоин прозванья валлийца! Догнал ее?

О: Да, сэр, и все узнал. Боюсь, оно вам не понравится, но вы ж не захотите, чтоб хоть в малом я исказил ее рассказ. Так что заранее прошу простить.

В: И не надейся, коль поймаю на вранье. Ладно, Джонс, сейчас перекуси и хорошенько все обмозгуй. Ежели наплел, ты покойник. Ступай, мой помощник тебя проводит и доставит обратно.

Аскью прихлебывает целебный перл (горячий эль, от ведьминского сглаза приправленный давеча упомянутой полынью, сахаром, джином и пряностями), а Джонс в одиночестве уплетает обед, впервые в жизни радуясь молчанью и огорчаясь отсутствию выпивки. Неприкрытое шовинистическое презрение стряпчего к свидетелю оскорбительно, однако шаблонно и вовсе не связано с национальностью бедолаги. Вопреки нелепому чинопочитанию и раболепию перед титулами, тогдашнее общество до определенной черты было сравнительно податливо: с толикой удачи и кое-какими способностями даже неродовитый человек имел шанс вознестись в свете и стать видным церковником, ученым в Оксфорде или Кембридже (как мистер Сондерсон, сын акцизника), удачливым купцом, юристом (как Аскью, младший сын неприметного и очень небогатого викария из северного графства), поэтом (как Александр Поп, сын мануфактурщика), философом и бог знает кем еще. Но только до определенной черты. Судьба тех, кто располагался ниже, со дня их рождения оставалась безнадежно неизменной.

То, что английскому обществу было всего милее, отнюдь не способствовало изменению сего нерушимого рубежа, означенного благоговением, если не идолопоклонством, перед собственностью. Тогдашний заурядный англичанин мог бы сказать, что оплотом страны служит англиканская церковь, однако истинная национальная религия обитала вне стен сего закоснелого института, находя свое выражение в глубочайшем почтении к праву собственности, объединявшем все сословия, исключая низы, и во многом диктовавшем общественное поведение, взгляды и мышление. Инакомыслящих могли изгнать со всех выборных и официальных постов (что зачастую оборачивалось им во благо, ибо они становились преуспевающими торгашами), но собственность их, как всякого другого, оставалась неприкосновенной. Вопреки своим доктринам, многие из них были готовы мириться с англиканством, ибо оно защищало вышеупомянутое право и держало в узде заклятых врагов — папистов и якобитов. Нация была единодушна в том, что главное в жизни не богословие официальной церкви, но право собственности, кое любой ценой надо сохранить и обезопасить. В том сходились все — от хозяина единственного домишки до магнатов-вигов, владельцев бескрайних поместий, кто в странном союзе с процветающими купцами-раскольниками и епископской курией управляли державой ухватистее, нежели король и его министры. Внешне власть принадлежала Уолполу, но он был скорее проницательным замерщиком общественных настроений.

То было время растущего преуспеяния торговли, но, в пику нарождавшимся акционерным обществам, недвижимость оставалась предпочтительным объектом вложений. В 1721 году крах «Компании Южных морей» {165} резко пошатнул доверие к акциям как средству приумножения капитала. Можно было предположить, что жутко устаревшие парламентские акты о купле владений и кошмарно запутанная, неповоротливая юридическая система (в которой не могли разобраться даже тогдашние светила-законники) излечат поголовную одержимость собственностью. Ничуть не бывало. Любовь к имуществу бодалась с иным великим кредо Англии восемнадцатого века: перемены сулят не прогресс, но анархию и смуту.