– Тогда, – говорю, – вы как порядочный журналист, – хотя я был уверен, что порядочные журналисты так не поступают, – должны дать мне возможность ответить на обвинения.

– Ну, мы подумаем. Может быть. Не могу вам ничего обещать.

– Почему же? Вы считаете, что все, что я вам сказал, – неправда?

Глашатай перестройки внимательно смотрит на меня и выдает гениальный ответ:

– Подозреваю, что правда. Но это не та правда, Анатолий Евгеньевич, которая нам нужна.

После этих слов я понял, что никакая травля в прессе не прекратится, и позвонил в приемную Ельцина с просьбой о встрече. Борис Николаевич честно признался, что у него самого наверху большой конфликт. Я, разумеется, не мог знать, что именно его гнетет и почему, но Борис Николаевич показался мне подавленным и напряженным. Было заметно, что его обычно бодрое и решительное настроение куда-то исчезло. Ельцин был расстроенным и удрученным. Его, конечно, угнетала невозможность нормально руководить Москвой, просчитывать связи и последствия принятых решений. Он снимал директора захудалого магазина, но за того тут же вступался кто-то из Политбюро. Однако мне пообещал помочь всем чем сможет. Сказал, что по партийной линии обязательно повлияет на московские газеты, но признался, что надавить на федеральные вряд ли сможет.

Я отпустил ситуацию и улетел в Севилью и уже там во время матча узнал, что же не давало Ельцину покоя во время нашей встречи. Сложно держать марку и не поддаваться тягостным раздумьям о будущем, когда, будучи первым секретарем столичного горкома, собираешься демонстративно сдать свой партбилет.

Что ж, этот решительный поступок Бориса Николаевича был одним из шагов к его будущему президентству, а мне, став руководителем страны, Ельцин помогал еще несколько раз.

В восемьдесят девятом году Святослав Николаевич Рерих приехал в Россию и рассказал Горбачеву о своем желании вернуть наследие Рерихов в Советский Союз. Заручившись поддержкой президента, Рерих обратился и в Фонд мира в расчете на помощь международной, самостоятельной и экономически независимой организации. Таким образом Фонд стал гарантом перемещения и нахождения коллекции Рериха в нашей стране. Мы перевезли собрание в начале девяносто третьего года, в самый разгар реформ Гайдара, когда не было никакого государственного финансирования. Какое-то время Фонд собственными силами оплачивал хранение коллекции в арендуемых помещениях, но увы, экономические реформы новоявленных демократов испепелили средства на счетах организации, и тянуть проекты, требующие вливания средств, оказалось нереально без поддержки государства.

Я обратился к Ельцину, который уже стал президентом России. В то время еще было достаточно просто попасть к нему на прием, а мне даже удалось с первого раза дозвониться лично и попросить о встрече. Борис Николаевич очень быстро меня принял и, узнав о проблеме, тут же ее решил, написав прямо на моем официальном заявлении резолюцию о включении содержания коллекции Рериха в бюджет. Боюсь даже предположить, что могло бы случиться с коллекцией, если бы Ельцин не принял такого решения. У страны было катастрофически тяжелое положение, экономика буквально корчилась в агонии, порядка не было никакого. Но о каком порядке можно было мечтать, если бардак царил даже в приемной у премьер-министра, которым тогда был Егор Гайдар? Фонд мира в то нелегкое время активно занимался доставкой в Россию гуманитарной помощи из-за границы. Особенно деятельное участие проявлял «Русский дом» в Мельбурне. Интересно, что русские эмигранты первой волны оказались в Австралии по приказу Мао Цзэдуна. Они благополучно жили в Китае до того момента, пока Сталин официально не потребовал выдать всех русских, воевавших на стороне белых во время Гражданской войны. Мао выслал всех в два дня в Австралию, не дав собраться ни с мыслями, ни с багажом, а затем с чистой совестью доложил в Советский Союз, что на территории Китая никаких бывших белогвардейцев нет. Своим поступком китайский лидер спас людей от концлагерей и верной смерти, подарил им жизнь и новые возможности, а их потомкам, в частности, возможность сотрудничать с Фондом мира.

Помощь, которую Фонд получал из-за границы, распределяли по детским домам, больницам, домам престарелых, и решение властей о том, что подобный груз наряду со всеми остальными приходящими из-за рубежа будет обкладываться пошлиной и НДС, сразило нас буквально наповал. Я обратился напрямую к Гайдару, который согласился решить вопрос в индивидуальном порядке и выпустить особое распоряжение правительства относительно нашей организации. В полной уверенности, что вопрос решен положительно, я уехал примерно на месяц из Москвы по каким-то делам, а вернувшись, обнаружил, что никакого распоряжения так и не выпустили и гуманитарный груз по-прежнему облагается налогом. Звоню помощнику Гайдара, интересуюсь, когда же тронется воз. В замешательстве он обещает, что проблема решится со дня на день. Жду пару недель и звоню снова. Опять неловкая пауза, обещания и уверения. Через месяц опять беспокою. Та же реакция на другом конце провода. Тут меня осеняет, и я спрашиваю:

– Может быть, вы просто потеряли мои документы с резолюцией Гайдара?

– Нет-нет, что вы! – Моментальная реакция, а потом смущенное: – Но, честно говоря, было бы неплохо, если бы вы смогли повторить.

– Я-то повторю, – усмехаюсь, – а резолюцию премьер-министра кто повторит?

– Не беспокойтесь, это мы сделаем.

Действительно сделали, но я на всю жизнь запомнил, что Егор Гайдар был тем руководителем правительства, в приемной которого запросто могли потерять документы, да еще и с его резолюцией.

Много странных решений принимал «великий экономист». Помню, как в девяносто третьем году приехал к золотодобытчикам в город Пласт Челябинской области. Завод в страшной разрухе, ни одно помещение не отапливается, только в одном цеху светит тусклая лампочка. Я не мог скрыть недоумения: добыча золота, на мой взгляд, не могла не поддерживаться государством. Но мне объяснили, что, когда завод решил поднять для страны закупочные цены с девяти долларов за унцию до одиннадцати, Гайдар объявил золотодобытчиков душителями государства и заявил, что отныне будет покупать золото на Лондонской бирже. А ведь из этих одиннадцати долларов семь уходит на налоги, а заводу остаются четыре, на которые и рабочие места создаются, и семьи существуют. Но государство предпочитает оставлять деньги за границей, а не на родине. Лондонская биржа, очевидно, дороже, чем российский народ.

Смутное время, смутная эпоха, смутные руководители. Хотя из фигур того времени мне глубоко симпатичны Гавриил Попов, занимавший пост мэра Москвы до Лужкова, и Сергей Станкевич, с которым мы до сих пор приятельствуем. Однажды он даже приезжал ко мне на турнир в польский Кошалин, что стоит на балтийских берегах, на корабле своих друзей. Сейчас Сергей Станкевич руководит Фондом Собчака и с возрастом не растерял ни уверенности, ни деловой хватки, ни, что гораздо более важно, – хороших друзей.

А к Ельцину я второй раз обратился из-за ситуации, возникшей вокруг Ивановского интердома. Этот интернат по призыву ивановских ткачей был создан для детей антифашистов. Интердом был построен, передан в ведение Международного Красного Креста и Полумесяца и открыт в тридцать третьем году. Дом получил имя Стасовой, которая при Сталине отвечала за образование. В разное время в интердоме жили немецкие, испанские, греческие, китайские, африканские дети, причем все изучали не только русский язык, но и родной. Интердом по праву считался одним из лучших учебных заведений, одно время в нем даже одновременно учились дети Мао Цзедуна и сын Чан Кайши. Более того, в Китае существует музей Ивановского интердома.