Третья же мина замедленного действия, бабахнувшая при Горбачеве и окончательно разрушившая его власть, была заложена еще при Брежневе, когда приняли шестую статью Конституции о руководящей роли Коммунистической партии. Люди, не вступившие в ряды КПСС, за очень редким исключением, не имели права занимать высокие должности. Это предопределило появление в партии огромного количества карьеристов, которым на самом деле не было никакого дела до идеологии. С приходом Горбачева, конечно, встал вопрос о том, что статью эту надо из Конституции убирать. Помню, как раз накануне голосования разговаривал об этом со своим коллегой – академиком, ректором МФТИ и народным депутатом Карловым, который сказал, что Горбачев очень просит научную и культурную общественность поддержать его и пока не отменять статью, чтобы избежать возникновения проблем внутри партии. Мы к просьбе Михаила Сергеевича прислушались и практически единогласно оставили Конституцию нетронутой. Но уже на следующем съезде Горбачев сам выступил с инициативой об отмене шестой статьи и таким образом потерял поддержку многих депутатов, которые оказались в очень некомфортном положении после того, как по его же просьбе долго разъясняли своим подчиненным, почему и для чего статью следует оставлять. Тот же Карлов брезгливо сказал мне тогда:

– Он нами просто воспользовался и подтерся.

А какому нормальному, тем более очень уважаемому человеку понравится такое пренебрежительное отношение?

Много очков Михаил Сергеевич потерял и в проведении конверсии предприятий в масштабах всей страны. Против этого, кстати, мы активно протестовали вместе с академиками Гольданским и Алферовым. Так, например, на заводе в Воронеже проводили тестирование четырех «Буранов» в год, а конверсия вынуждала их сократить тестирование до двух. Бюджетные средства соответственно тоже предполагалось выделить только на два цикла.

– И что же мне теперь делать?! – спрашивал меня директор завода, куда я приехал с выступлением. – Мы протестируем две машины за полгода, а где мне потом брать средства на аренду помещений, на коммуналку, на зарплату людям?!

Экономический ущерб от бездумно организованной и проводимой повсеместно конверсии производства был огромен. Также бездумно проходила и борьба с привилегиями. Указом Горбачева были закрыты магазины «Березка» – очередное безумие, подорвавшее экономику страны. Если раньше, как мне рассказывали, сотрудники только одного торгпредства и посольства в Берлине закупали у государства в год чеки, которые потом отоваривали в «Березках» на сумму в два миллиона долларов, то, избавившись от магазинов и прекратив выпуск чеков, государство не получило ничего, кроме огромной дыры в бюджете.

К сожалению, таких экономических ошибок Михаил Сергеевич допустил немало. Если бы он не трогал экономику, а хотя бы на какое-то начальное время ограничился проведением только политических реформ, возможно, не случилось бы никакого переворота, не развалился бы Советский Союз, и история сложилась бы по-другому. Но рассуждать о том, если бы да кабы – не наш удел. А я могу добавить лишь то, что с самим Горбачевым я довольно тепло пообщался в девяносто восьмом году, когда он по приглашению Илюмжинова приехал поддержать меня на матч с Анандом в Лозанну.

Михаил Сергеевич приехал как раз к моменту моего окончательного триумфа, присутствовал при вручении мне золотой медали Хуаном Антонио Самаранчем, слышал, как мэр Лозанны на званом ужине говорил, что такого ажиотажа, такого интереса к какому-то событию его город давно не испытывал. Он даже обвинил нас – шахматистов – в том, что в мэрию постоянно сыпались жалобы от обиженных болельщиков, которые часами простаивали в очередях, чтобы попасть в зал Олимпийского музея и вживую увидеть играющих гроссмейстеров. Горбачев проникся всеобщим настроением ликования, и у нас сложилась легкая, непринужденная беседа, после которой все последующие встречи оказывались очень теплыми и душевными. Горбачев приезжал с визитом в мою шахматную школу в Америке, принимал участие в некоторых мероприятиях Фонда мира, общались мы и на официальных встречах. Во время одной из них я как-то не удержался и решился спросить:

– Михаил Сергеевич, простите, если вопрос вам покажется бестактным, но тем не менее хочу спросить: что вы сейчас могли бы сказать о Яковлеве? Вы ведь так доверяли ему, всячески способствовали его карьере, а что в итоге?

Горбачев долго смотрел куда-то сквозь меня, сохраняя молчание, будто пытался рассмотреть где-то там, вдалеке, хоть какое-то оправдание для своего бывшего сподвижника, а потом сказал только одно:

– Анатолий Евгеньевич, я не хотел бы никогда и ни с кем говорить об этом человеке. – И для меня это стало лишним доказательством того, что мое восприятие Яковлева, мое к нему отношение было абсолютно верным и справедливым. Никого из своих покровителей Александр Николаевич никогда не ценил: ни Горбачева, ни Ельцина.

А Борис Николаевич Ельцин, в отличие от Горбачева, был человеком очень решительным. Когда мы с ним познакомились в далеком семьдесят девятом году, он точно не нуждался ни в чьих-либо советах, ни тем более в одобрении. Мы с Виталием Ивановичем Севастьяновым – прославленным космонавтом, который в то время был руководителем Шахматной федерации СССР, прилетели в Свердловск на встречу с болельщиками. В тот год мой родной город Златоуст собирался праздновать двухсотпятидесятилетие, и я пригласил Севастьянова, личность которого не могла не интересовать публику, поехать со мной на торжества в Челябинскую область. Севастьянов – уроженец Красноуральска Свердловской области – согласился с условием, что перед этим мы проведем встречу в Екатеринбурге. Сказано – сделано. И вот мы с Севастьяновым с шахматного конгресса в Пуэрто-Рико через Нью-Йорк и Москву прямиком отправляемся в Свердловск, где во Дворце молодежи нас встречает около трех тысяч человек. Надо заметить, что люди не расходились и ждали нашего приезда несколько часов, а мы опаздывали из-за не вовремя вылетевшего самолета. Прибыли мы, наверное, часов в 8, рассказывали о шахматах, космосе, отвечали на вопросы, после которых я еще проводил сеанс одновременной игры. Освободились около двух часов ночи и решили, что больше в совместные поездки по России, за исключением официальных мероприятий, ездить, пожалуй, не будем: слишком тяжелой получилась нагрузка. Ведь после сеанса хотелось и пройтись по городу, и поесть, и со всеми этими желаниями до гостиницы мы добрались только в пять утра, а в девять нас уже ждали в приемной первого секретаря Свердловского обкома партии – Ельцина.

Разбудить Севастьянова оказалось делом нелегким. Постоянная смена декораций настолько спутала сознание космонавта, что, когда его попытались поднять с кровати, он, уверенный в том, что все еще находится на другом конце земного шара, весьма недобро и с матерком поинтересовался у будившего, где он – растакой и разэдакий – так хорошо выучил русский язык. В конце концов, Севастьянов пробудился и, сообразив, что к чему, собрался очень быстро. Ведь нам еще накануне в красках описали, встреча с каким серьезным человеком нас ждет. Так, например, рассказали, что Ельцин, объявивший обком местом, свободным от курения, как-то застал за этим занятием двух руководителей отдела. Тут же собрал бюро и снял с должностей без всяких выговоров, занесений и прочих поблажек и отлагательств. В общем, мы понимали, что едем к мощному руководителю, умеющему держать в узде коллектив.