Он уверен в своей скорой смерти и выказывает полноенежелание жить. Он отнекивается от жизни, как ребенок, которому пришлась не подуше утренняя манная каша.

Он пытался суицидировать, но, к счастью, безрезультатно,после чего и оказался в стенах нашей клиники. Интересно, как можно хотеть того,сладость чего ты никогда не испытывал? (Я имею в виду смерть.)

Другой мой новый пациент, напротив, сам жить хочет, даже очень,но отчаянно отказывает в этом праве другим. Он их просто не ощущает — такаяабсолютная нечуткость, они его раздражают, он ими раздражается.

Он работает фельдшером в следственном изоляторе, но,кажется, сам пребывает в неком психологическом изоляторе. Люди потеряли длянего качество жизненности, впрочем, на поверку — это только проекция.

Третий молодой человек, которого я взял сегодня на терапию,только что вернулся из армии, где стал свидетелем убийства двух своихсослуживцев «товарищами по оружию».

Теперь он срывается на крик, встречая малейшеесопротивление, и готов стереть в порошок любого, кто осмелится ему перечить.«Если ты сам не кричишь, то кричат на тебя», — говорит он. Кричат иубивают…

Его крик, его агрессия — это почти животный ужас. Это крикумирающего, ужаснувшегося собственной смерти. Его страшит не утрата жизни кактаковой, но именно смерть. В этом мальчике кричит само человечество.

В сущности, трое этих юношей весьма похожи на каждого изнас, их страхи — это наши страхи. Если бы я обладал большим хладнокровием, тоназвал бы этих мальчиков «гротескной пародией на идеалистов».

Идеализм, чувственность которого воспевается его патриархамии апологетами, на поверку страдает полной невосприимчивостью. Идеалистбезжизнен, и лишь оттого — мертв, даже при отчаянных декларациях желания жить.

Так вот, дежурство мое подошло к концу, в девять часоввечера я передал документацию сменяющему меня доктору и отправился домой потемным улицам-линиям моего «блаженного острова».

Это повторенное за сегодняшний день множество раз нежеланиежить подействовало на меня странным образом. Я вдруг тоже потерял желание жить,но только желание, а не саму жизнь.

Напротив, мое ощущение жизненности лишь усилилось:

Я вдыхал воздух с той жадностью, с которой, должно быть, вдыхаетего узник, выпущенный на волю после многолетнего заточения в душной, пахнущейгнилью камере.

Я вглядывался в сумрак ночи широко открытыми глазами, с темже восторгом, с каким делал бы это слепец, ставший прозревать, после виртуознопроделанной ему операции.

Я ощущал под собой землю, да так, словно бы ноги мои былибесчувственны прежде, а теперь ожили вдруг и пружинят, наслаждаясь каждымсделанным шагом, каждым соприкосновением с почвой.

И тут произошло нечто странное. До сих пор не могу понять,было ли это только видение или, может быть, явь. Вдалеке, в свете одинокогофонаря, я увидел удаляющегося Заратустру.

«Нет, нет! Не может быть! Обознался! Снова обознался!» —твердил я себе, но все без толку, я уже спешил, какая-то неведомая сила толкаламеня вперед — догнать, остановить, обрести.

Я ускорил шаг, еще и еще, хотел окрикнуть. Однако, несмотряна мои усилия, призрак не становился ближе, напротив, с каждой секундой он отменя только удалялся, все больше и больше.

Он свернул за угол, и я побежал, побежал, боясь совсемпотерять его из виду. Дыхание мое сбивалось, но я, как ни старался, не могсовладать с внезапным приступом удушья.

Пробежав через двор в арку, а затем и через еще одну улицу вдругой двор, я снова заметил фигуру моего призрака.

«Вперед! Вперед! Скорее, скорее! Упустишь! Чего ты медлишь?!Быстрее!» — вопило теперь все мое существо.

И я мчался, очертя голову, не замечая ни луж, ни поребриков,ни разбросанного тут и там мусора, спотыкаясь, падая. Я бежал.

Но вдруг целая свора злых, одичавших собак с неистовым воемвысыпала мне навстречу. Они окружили меня, они лаяли пронзительно-дребезжавшимиголосами, их зубы лязгали. Псы брызгали голодной слюной, прыгали на меня итолкали лапами.

Я оторопел, я испытал ужас, я замер. Но собаки лишь сильнееобезумели от моего замешательства. Они ощутили мой страх, они были в фаворе итеперь ни за что не желали униматься!

У меня совсем перехватило дыхание, что-то сдавило горло, ястал задыхаться. Мои ноги мгновенно ослабли, словно подкосились, а передглазами мелькнуло черное, лоснящееся змеиное тело.

Черная змея, шипя, извиваясь и ерзая, как расторопныймародер в разоренном войною городе, с каждым моим вздохом все глубже и глубжепроникала мне в глотку! Я схватил это мясистое и верткое существо двумя руками,рванул, пытаясь выдернуть ее изо рта, но тщетно.

И в этот момент я увидел, что призрак Заратустры остановилсягде-то вдалеке, под сводом кирпичной стены, едва освещаемый каким-то странным,искусственным неоновым светом.

Призрак остановился и теперь издали, отстраненно смотрел наменя, испуганного и парализованного, окруженного наглой сворой бесчинствующихпсов, с огромной змеей, торчащей изо рта.

«Заратустра…» — прозвучало во мне, и вдруг неизъяснимая,пульсирующая радость, зародившаяся где-то внутри, в самой груди, сначаланичтожная, едва заметная, но с каждой секундой все возрастающая, с силойразлилась по всему моему телу.

В какой-то момент стремительно, мощным потоком, словноогромной океанской волной, свет этой радости вытеснил мой страх, вдребезгиразбил панцирь моего ужаса, и не стало страха.

«Выдохнуть, выдохнуть! Чтобы вдохнуть, нужно выдохнуть!» —мелькнуло у меня в голове. Задыхаясь и жадно желая вдохнуть, я все-такивыдохнул, через силу. Хлынули слезы…

Неистовствовавшие еще секунду назад псы вдруг, как последниетрусы, поджав хвосты, бросились врассыпную, издавая жалостливые повизгивания, азмея злобно шикнула и тоже исчезла, скользнув черным, блестящим телом помокрому асфальту.

Я вдохнул, словно первый раз в жизни, словно только чтородившись. Я вдохнул и закричал:

— Зар! — кричал я, как может кричать толькосмех. — Зар!!!

Призрак шевельнулся и пропал… совсем.

Из круговерти суматошного сна меня вырвал звук проснувшегосяв назначенный час магнитофона. Момент насильственного пробуждения засталврасплох мое беззаботно спящее сознание.

Какое-то время, испуганный самим фактом неожиданности, ясуетливо отыскивал обрывок безвозвратно канувшего в небытие сна: «Что мнеснилось? Кажется, что-то очень важное. Но что?»

После нескольких секунд безрезультатного поиска появиласьмысль, которая прекратила вдруг возникшую душевную смуту: «Мне неинтересны моисны — в них нет ничего, кроме меня самого, а я уже есть».