Большие запросы, стремление обладать всем — это и порождаетстрах, страх неудовлетворения всех намерений. Но отчего запросы и стремленияэти, если не от продумывания собственной несостоятельности, не от истолкованияконечности своей как слабости?

Я — собственная моя опора, и другой нет у меня. Так икаждый! Но ищете вы опоры вне самих Себя: ищете одобрения, ищете свидетельствсобственной состоятельности, ищете вы гарантий. Но вынесите центр тяжестипредмета за пределы его, что получите вы? Упадет предмет ваш! Так и все падают,не успев и подняться.

«Пусть я мал, но я настоящий!» — так должен говоритьчеловек. Самого Себя обрести нужно, чтобы идти, а стремиться ввысь, ненаучившись хотя бы ползать, не выпестовав крыльев, — верный путь умеретьне родившись!

Сила — производное целого. Но смотрю я на людей и вижу, чтораздроблены они, рассыпаны мелким бисером по щелям. Откуда ж взяться силе?Много у них «Я», но самих Себя нету них. «Феодальной раздробленностью» зоветсятакое правление, грош цена государству без государя!

Но не властвовать, а использовать — вот что должен делатьгосударь человека! Однако ж нет, власть, воля, завоевания — вот кумирысущества, зовущегося эгоистом, но эгоистом отнюдь не являющегося.

Какой же эгоист в уме здравом воевать будет, если силы он неимеет? А разве же сильный будет воевать? Страх взывает к борьбе, но не сила. Иесли мир ваш — борьба, значит страшитесь вы, а значит, силы не имеете, потому ипогибнете!

И вот последняя мудрость для человека, что известна мне,Заратустре: нельзя быть Собой, если нет Другого!

Отчего боится человек наготы своей? Хочет он быть длядругого одетым, ибо думает он, что таким хочет видеть его другой — одетым.

Но откуда взялся этот «другой», о котором мне известно былобы все — чего хочет он, в какой форме и в каких количествах, если не избольного воображения моего?

Истинно Другой неизвестен мне, и в этом Он весь. А потому,пока не позволяю я другому быть Другим, я и самим Собой быть не могу, ибо самот себя зависим!

Истинно, истинно говорит Заратустра: Другой существованиемсвоим созидает меня Самого. Пока же потерян человек в фантазмах своих, не можетон быть собою Самим!

Когда же Другие вокруг меня, сам я становлюсь Другим, так яощущаю самого Себя! Но боитесь вы быть Собою, стыдитесь вы наготы своей — оттого и слабость ваша, и отсутствие опоры, и страх, от того и несчастия ваши, иморе лжи, в которой сами вы себя утопили!

А потому единственная мудрость человека — это желаниераздеться, откинуть от себя все человеческое, чтобы ощутить наконец самогоСебя!

Кому же стыдно самим Собой быть, тому негоже именовать себяэгоистом! Тому следовало бы называть себя «трусом» и бежать прочь, прочь отжизни, от Другого и от радости подлинной, что только Двум известна!

Так думал я среди молчавших мудрецов. Кажется, готовы онибыть самими Собой, но вот есть ли у них Другой — родитель радости? Верно, нет,а потому думал я не о них, а о тебе, друг мой, в городе этом, где Свет больше,чем свет, а молчание больше любой речи пламенной.

Твой Заратустра.

Лондон

Привет тебе, друг мой, из города смеха украденного!

Хорош город этот смеха украденного, да скучны лица людейего. Ходил я по улицам города этого и увидел я вывеску: «Клуб хорошего».Обрадовался я, ибо думал, что нашел наконец святую обитель радости, обрадовалсяи поспешил за стеклянные его двери.

На входе встретило меня объявление учтивое, как и всё вгороде этом: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!» И ярчееще рассеялась моя радость: «Скорее, скорее!» — звала она шумливое мое сердце.

Вошел я в зал, что по счету был первым, и был он полонлюдей, нарочито сидящих напротив друг друга в удобных креслах. Тишина…

Подивился я и прошел тогда дальше, в зал следующий. И чтоже? Картина такая же, только кресла другие! Третий зал, четвертый! Второй этаж,третий! Одно и то же! — Нет пустых мест и тишина полная, булавку упавшуюможно услышать!

Стал я тогда смотреть в лица людей, и пронял меня великийиспуг: глаза их чуть не выпрыгивают из орбит, скулы напряжены, губыподергиваются!…

«Что ж это — воды они в рот набрали? — подумаля. — Что сдерживают они с таким напряжением, с усердием? Не иначе, кактайну великую!»

Удивленный, пошел я к выходу и снова перечел тут учтивоеобъявление: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!»

И стало мне ясно вдруг, отчего молчат посетители клуба этогои что сдерживают они в затворенных своих ртах! И расхохотался я так, чтосотрясался город этот смеха украденного!

Так, смеясь и танцуя, пошел я в сад детский, что здесьнеподалеку, и, взяв с собой малышей беззаботных, вернулся в клуб этот«хорошего».

«Вот, милые мои дети, смотрите, что станется с вами, еслибудете вы подражать родителям вашим и страхам их!» — так сказал я ребятам ивпустил их в просторные залы.

Побежали малыши гурьбой беззаботной по залам и этажам,глядели в напряженные лица мужчин и женщин и хохотали, как заводные, показываяпальцем в зачерствевшие маски их лиц.

И наполнились залы клуба этого детским смехом, так оправдалиони его название: «Клуб хорошего»!

Готов ли и ты, друг мой, смеяться, танцуя, в тишине страха? Ямечтаю услышать твой смех!

Твой Заратустра.

«Не время пришло, но сложились условия. Набухла кожа, ожилажизнь. Рожденный в темнице рвется к свету! Но что свет для него, если не тьма неизвестности?Страшно смотреть во тьму, даже если она — свет. Но рвет росток кожуру семенисвоего и не ведает страха, ибо не на свет смотрит он, но на Себя самого!»

Так говорил Заратустра, но не о ростке, а о человеке, но обэтом умолчал Заратустра.

Прошел целый месяц, я изменился. Впрочем, каждый бороздитсвой собственный океан, так что внешне перемены во мне вряд ли заметны. Да икому какое до меня дело?

Нет во мне прежней суеты. Я вполне собой доволен, от себяведь не убежишь. Да и надо ли убегать? В целом я вполне счастлив. О будущем недумаю, какое-то будет — куда денется?

Я живу, с удовольствием хожу на работу своей «канатнойдорогой» через дворы Васильевского, как говорит Заратустра, «пританцовывая исмеясь». Я радую, чтобы радоваться, мы всё делаем для себя.

После внезапного отъезда Заратустры я, конечно, сильнопереживал, сначала обижался, потом принял его отсутствие как факт и опечалился,что, в сущности, совсем глупо.