– Позвольте, но я сам видел господина телеграфиста в малопотребном виде, собирающегося на «Ярославль», – запротестовал Агасфер.

– Штатный телеграфист, полагаю, и в конторе-то мало бывает, – предположил Казарский. – Но в ней кто-то обязательно должен быть! Скорее всего, какой-нибудь грамотный поселенец. Ну, я пошел, инспектор…

Явившегося без особой надежды в телеграфную контору Агасфера ждал сюрприз: контора не только была открыта – заправляла телеграфными делами опрятная женщина с ясными серыми глазами. При виде посетителя в мундире ГТУ она проворно встала, поклонилась и представилась:

– Акушерка Мария Федоровна Акорчева, дворянка свободного состояния! Добро пожаловать, господин инспектор.

– Здравствуйте, госпожа Акорчева, – поклонился Агасфер. И пошутил: – Вообще-то я шел в телеграфную контору.

– А других вакансий в Корсаковском нету, – вздохнула та. – Да и кому рожать-то тут? Вот и пришлось телеграфное дело осваивать. Вы ведь с «Ярославля», ваше превосходительство? Хотите чаю?

Проворно собирая на стол, Акорчева за пять минут умудрилась вывалить нежданному гостю все поселковые новости – благо их оказалось немного.

Главной для Агасфера была полученная от Семенова телеграфная депеша, в которой его уведомили о принятии норвежцами благоприятного решения. Не дожидаясь получения официальных бумаг от будущих компаньонов, те уже начали готовить к отправке оборудование для рыбоконсервного завода – с тем, чтобы на Сахалине успели получить большую его часть до конца нынешней навигации. Агасфер не сомневался в том, что тут свою роль сыграла японская разведка, проявившая явную заинтересованность в консервном деле.

Прощаясь с акушеркой-телеграфисткой, он поинтересовался:

– Мария Федоровна, я слыхал, здесь в посту одно время и знаменитость европейская жительство имела. Верно?

– Верно. Я, как вы, можете догадаться, господин инспектор, с ней дружбу не водила, но видеть видела. И слышала много о ней. Она сразу, как на поселение вышла в Тымовском, перебралась сюда. Что-то вроде кафешантана открыла здесь, игорный дом с разрешения генерал-губернатора, квасное производство организовала.

– Квасное? – удивился Агасфер. – Судя по местным чинам тюремной и воинской администрации, с коими мне удалось тут познакомиться, квас – это последний напиток, который их в этой жизни интересует. Да и населения тут гораздо меньше, чем в Дуэ и Александровске – кому ж тут кафешантан понадобился?

– Ну, насчет кваса вы в точку попали, господин инспектор, – усмехнулась Акорчева. – Но у Соньки и водочкой всегда разжиться можно было. А вот насчет безлюдья вы не правы. Это сейчас здесь тихо – а как сельдь пойдет, промыслы оживают! У одних японцев здесь до сотни летних станов, на три-четыре тысячи душ население поста в сезон увеличивается[63]. Месяца три тут так «весело», что хоть из дома не выходи!

– Любопытно все ж… С паспортом поселенки Сонька сразу же могла с Сахалина уехать – а не уезжала. Почему, как полагаете?

– Всякое люди говорят, – уклончиво ответила Акорчева.

– И в Приморье ей не пожилось – опять на Сахалин вернулась, – словно размышляя вслух, допытывался Агасфер.

– Всякое люди говорят, – повторила женщина, у которой при упоминании о Соньке Золотой Ручке враз испортилось настроение. – Чаю еще хотите?

Больше в Корсаковском Агасферу делать было решительно нечего. Вернувшись со вторым катером на «Ярославль», он прокрался мимо шумного сборища «аборигенов», плотно оккупировавших кают-компанию, и заперся в своей каюте.

Вытянувшись на кровати, он невесело размышлял о том, что ждет его в каторжной столице. После краткого знакомства со здешним тюремным хозяйством последние его иллюзии относительно предстоящей на Сахалине службы по линии Главного тюремного управления пропали. Озлобленные и забитые арестанты, вечно пьяный персонал, начинающий утреннюю раскомандировку – в 4 часа утра! – с двух стаканов водки. Даже поселенцы – отбывшие срок каторги, но еще не имеющие права покинуть остров – здесь были совершенно не похожи на тех, кого он видел в Иркутском централе. Там начальство сделало все возможное, чтобы организовать работы, которые были если и неинтересны арестантам, то полезны для них. Целый ряд мастерских, где прибыль с производства шла на улучшение положения невольников, а часть заработка записывалась на их счет и выдавалась по отбытию наказания.

В санитарном и гигиеническом отношении иркутская тюрьма давно стала образцовым учреждением. Пища и одежда арестантов были таковы, что им завидовали даже окрестные крестьяне. При централе открылась школа, театр, на его сцене выступали арестанты и оркестр, которым дирижировал сам начальник тюрьмы…

А здесь…

Разгрузка парохода заняла четыре дня. Позже к ней подключились и «аборигены», в которых водка, по образному выражению боцмана, больше не лезла. Толку от их помощи было, правда, немного. Шестой день стоянки был посвящен высадке части арестантов и транспортировке на «Ярославль» больных, нуждающихся в срочных операциях, которые здесь не производились. Принятых на борт в Корсаковском больных решили в трюм на ночь не спускать: практически все они были лежачие, а кое-кто во время погрузки и вовсе впал в беспамятство. Епифанцев попробовал указать на этот палубный непорядок старпому, но тот уперся:

– За арестантов несу полностью ответственность я, господин капитан! Больные останутся на палубе! Дай-то Бог после этакой погрузки живыми до Дуэ доставить – а тут по трапам таскать? Заразу по кораблю разносить?

Еле удалось выпроводить с «Ярославля» «аборигенов», выразивших желание отметить окончание погрузо-разгрузочных работ привычным для них способом. Подействовало лишь обещание на обратном пути заглянуть на огонек.

Словно в отместку старпому, настоявшему на своем относительно больных, а также вопреки традициям мореплавания в здешних водах, капитан Епифанцев распорядился сняться с якоря и идти в Татарский пролив на ночь глядя. На робкие возражения мичмана Сокольского, исполнявшего обязанности штурманского офицера, и более решительный протест старпома внимания обращено не было. Агасфер в спор морских офицеров вмешиваться не стал, хотя, будучи во Владивостоке, слышал о коварных водах и ветрах Татарского пролива. Шторма налетали тут как-то по-особенному, без привычных в открытом море признаков, а дно пролива, состоящее из огромных и гладких плит, не давало якорям, в случае чего, ни малейшего шанса удержать корабль от зловещих скал. Махнув на все рукой, он отказался от ужина и отправился в свою каюту.