Разумеется, Рваный выбрал выгодное ему. Глядел он на Соньку при этом лютым зверем. Кабы она одна знала про его прошлое – не жить бы Соньке! Но за ее спиной маячила призрачная фигура Семы Блохи…

И вскоре покинул Рваный-Дудошник избу бабы-гренадера Шуры, оставив Соньке всю наличность, которая была при нем. Наличности этой было, к слову сказать, не слишком много – опасался сахалинский люд денежки в карманах носить, тем паче – по темному времени. Сонька же удовлетворилась клятвенным его обещанием в самое близкое время вернуть должок с лихвою. Она знала: не обманет!

Но слегка ошиблась в своих расчетах Сонька. Принеся на следующее же утро половину оговоренной суммы, Рваный ушел в глубокий запой. И через неделю, так и не «просохнувши», был найден под воротами своей избы с проломленной головой. Убийцу, разумеется, не нашли… Да никто убийц, собственно, и не искал: сыщиков полицейских на каторжном острове отродясь не было, а тюремным властям хватало забот со своими подопечными.

Впрочем, на первое время Сонька была довольна и тем, что удалось получить с кабатчика. Жила она весьма скромно, из роскошеств прежней своей, вольной жизни, оставила лишь вкусную еду. На свежую телятину и дичь тратилась, почти не торгуясь.

Но про Сему Блоху, нового сердечного своего друга, не забывала: редкий день не дарила караульному солдатику из кандальной тюрьмы пятачок – много гривенник и не шушукалась о чем-то с Семой где-нибудь в укромном уголке.

Прочие обитатели тюрьмы, включая самых отпетых, относились к знаменитой визитерше с большим уважением, отдавая должное редкой воровской «масти» и удачливости на этом поприще Соньки. Свиданиям старались не мешать, в разговор с ней вступали только тогда, когда та сама заговорит. А Сонька, особо не чинясь, в такие разговоры вступала все чаще и чаще. Особо интересных ей людишек любезно приглашала на чашку чаю к себе на квартиру.

По посту Александровскому мадам Блювштейн ходила в платке и мышиного цвета платье тюремного покроя – правда, без желтого туза на спине, как предписывалось Уложением о наказаниях. Однако – с поднятой головой. С дощатых тротуаров при встрече с тюремным начальством и их супругами, как требовалось правилами, не спрыгивала. Кланялась лишь «самому-самому» начальству, и то с достоинством. Остальных еле удостаивала коротким кивком.

Больше всего такое поведение мерзавки бесило жен чиновников островной администрации, на которых распространялись общие требования о почтении к тюремному начальству. Их Сонька и вовсе, казалось бы, не замечала. А будучи окликнута и распекаема местной дамой полусвета, глядела на нее так, что со стороны и не понять было, кто тут выше. Чаще же, не дослушав выговора, поворачивалась и шла своей дорогой.

– Ну, что тут поделаешь, матушка! – морщась, оправдывались потом перед негодующими женами местные чиновники. – Сам знаю, мерзавка эта Сонька! Дерзка и непочтительна, да! Но в холодную ее за это не запрешь! А про высечь «березой» особу женского полу с европейской известностью – и думать забудь. Порядка во всем прочем не нарушает, на проверки является вовремя, за околицу поста не выходит… Что-с? Ну да, валандается, она, конечно, с самыми подозрительными элементами. Так ведь и то сказать, матушка: ты ж ее к себе на суаре не приглашаешь, хе-хе. С кем ей тут разговоры еще говорить? То-то и оно, матушка! Что ходит к ней в избу всякая сволочь – про то властям тоже известно. Проверяли эти сборища, и не раз. Верь слову: не к чему придраться. Водки, собравшись, и то не пьют. Так что плюнь, матушка, не обращай на мерзавку своего драгоценного внимания!..

Так понемногу и отучила хитрая мадам Блювштейн на себя внимание обращать. Ей же, видимо, только об этом и мечталось – бдительность окружающих усыпить, да чтобы о ней хоть на короткое время забыли.

Не прошло и полугода, как стылой и промозглой сахалинской зимой с одной из почтовых собачьих экспедиций из Николаевска пришло неожиданное письменное распоряжение приморского генерал-губернатора, его высокопревосходительства Гродекова относительно Семы Блохи. Кандалы с него предписывалось снять, перевести его в разряд испытуемых, а по истечении годичного пребывания в каторге, при условии примерного поведения, перечислить в ссыльнопоселенцы. Допросили сахалинские чиновники Сему с пристрастием – тот клялся, что никаких прошений не писал, и писать не мог – по причине полной своей неграмотности. Улыбался, правда, он при этих клятвах так, что и слепому было видно: губернаторская милость для него неожиданностью не была.

Оставалась не допрошенной Сонька – но чиновники и помыслить не могли о том, чтобы его высокопревосходительство мог благосклонно отнестись к просьбе хоть и всероссийской, но все ж тюремного пошиба знаменитости. Самого же генерал-губернатора, понятное дело, спрашивать не посмели. Позвали кузнеца, и стал Сема Блоха, не дожидаясь перечисления в ссыльнопоселенцы, практически вольным человеком – если читатель, конечно, помнит о порядках в сахалинских тюрьмах того времени.

Жить он, естественно, переселился к той же бабе-гренадеру Шурке, где квартировала его возлюбленная. Надзиратели и, как поговаривали, сам начальник тюрьмы получили хорошего «барашка в бумажке» и не беспокоили Сему требованиями об обязательных явках на ежедневные проверки и переклички. Старый вор и так, считай, каждый божий день объявлялся в тюрьме, шушукался с дружками-приятелями. А Сонька, наоборот, в кандальной тюрьме появляться и вовсе перестала, чем огорчила разве что караульных солдатиков, приученных ею к ежедневной мзде.

Пролетела незаметно первая зима Соньки Золотой Ручки на каторжном острове. С опозданием, но все ж пришла на Сахалин и весна 1887 года. Майское солнце окончательно растопило снег в посту Александровский, и лишь помойки, засыпанные шлаком и золой, почти до середины июня хранили в своей зловонной глубине последнюю наледь минувшей зимы.

Не обошлось в эту весну и без «подснежников», как называли на острове страшные находки в облике человеческих тел, порой расчлененных. В одном из вытаявших по теплому времени и почти не обезображенных тел обыватели поста признали лавочника из кавказских инородцев Махмутку, пропавшего куда-то еще по осени. Сожительница Махмутки со звучным именем Зоя, сосланная в свое время в каторгу по приговору Рязанского городского суда за отравление мужа, уверяла, что тот еще по осени поехал по каким-то своим делам в село Рыковское, да так и не вернулся. И уехал-де он с большими деньгами.

Нашлись свидетели, уверявшие, что никуда Махмутка не ездил. А в смерти лавочника винили Зою: что, мол, с нее взять? Если за отравление законного мужа в каторгу попала, то уж горло перерезать нехристю, который сожительницу свою частенько поколачивал, и вовсе пустяшное для нее дело. А тут не успел Махмутка исчезнуть, как Зоя, ставшая хозяйкой в лавке, привела в дом нового сожителя. Уверяли: она и убила – кому же еще-то?

На фоне таких пересудов Зою и нового ее сожителя по первости арестовали, допросили. Признания, разумеется, не добились, однако уголовное дело по обвинению в злодейском преступлении отправили с первым каботажным пароходом во Владивосток, чтобы тамошний судья вынес приговор заочно. Это была обычная практика того времени: своего судьи в островных штатах не было.