Шурка снова хихикнула:

– Говорит ей, дуре: дамой-мадамой жить будете! Сам полы мыть обещался! Другой прискакал с опозданием, все надеялся, что начальство ему корову даст. А когда понял, что не дадут – за бабой прибежал. Ходит под окнами серьезный, деловитый, осматривает нас, как скотину на базаре – только что в зубы не заглядывает. Бормочет: нам бы пошире какую, хрястьянку, ширококостную, чтоб для работы. И ко мне подступает, смотрю. Спрашивает: ко мне в сожительницы не пойдете? А я уже неделю в карантине энтом, надоело – смерть! Ладно, говорю, пойду!

Заинтересовавшись, Сонька даже голову с колен подняла:

– Ну а дальше-то что?

– Дальше? А ничего! Привез сюда, в энту избу. Вокруг ходит – опять недовольный, еле до плеча мне достает: «на фарт», мол, тебя не пошлешь – кому така дубина здоровая надобна? И топор мне вручает: иди, мол, хоть дрова поколи, все польза от тебя будет! Пока не поколешь, грит, жрать не дам! И в избу пошел… Я колю – дело-то привычное, слышу, как он на гармонике играет. Ну, я закончила, охапку поленьев в избу заношу – точно! Лежит поперек кровати и гармонику терзает. Спрашивает: нешто, дескать, все поколола? Всё? Ну, мол, надо завтра по улице пройтить, спросить – кому дрова колоть? А чичас, Ляксандра, желаю, дескать, чтобы вы потанцевали передо мной! А то скушно что-то…

Сонька прищурилась, оскалила мелкие зубы:

– И что? Танцевала?

– Ага… Полено выбрала поухватистее и отходила его им за милую душу! Морду не трогала, а по спине, по бокам. Он ползком-ползком, да и к двери. Выскочил и орет: ратуйте, люди добрые! Баба чуть жизни не лишила! Околоточного привел: забирайте, мол, энту арестантскую морду! А я тем временем в избе порядок навела, плошки его перемыла, постирушку затеяла… Околоточный обозлился: хозяин-то пьяный, а баба смирная, хозяйством занимается. Пригрозил его в «холодную» посадить и ушел. Хозяин за ним, а я его поймала: так ты еще жаловаться, паскудник, будешь! И добавила ишшо… В общем, ночевал он на крыльце – полушубок только старый выкинула ему, чтобы не околел…

Сонька звонко рассмеялась:

– Выжила, значит, мужика из его же дома?

– Зачем выживать? Сам и ушел, – с достоинством ответила Шурка. – Утром выхожу, а он зубами от холода на крыльце стучит. Замерз, спрашиваю? Ну, пошли греться, погреб копать новый. Пригрозила: до вечера не выкопаешь – снова отметелю и в избу не пущу! Он и кореша приводил – чтобы вдвоем меня поучить. Ну, я их обоих и «поучила»! Он в Корсаковку ночевать к кому-то ушел, чтобы на крыльце, как собака, не скулить. Да так и прижился там, видать. Приходил первое время, издали грозил на вилы вздеть. Один раз не догнала его, а второй раз сподобилась, запнулся он. Ну, и… В обчем, больше не видала его. Живой ли, нет – не знаю.

– Ну, молодец, Шурка, порадовала! – Сонька встала, потянулась с хрустом. – На рынок, что ли, собралась?

– А куды ж еще? Тебя, лядащую, кормить надобно! – И Шурка вразвалочку пошла прочь.

Проводив ее глазами, Сонька вошла в избу, прошла на половину, где обосновалась с Семой Блохой. Тот в исподнем, еще не одетый, лежал на кровати, закинув руки за голову, глядел в потолок.

– Слышал? – Сонька присела в ногах у сожителя, спустила платок на плечи.

– Слыхал, – усмехнулся тот. – Что, Софья, обзавидовалась, как глупая баба мужика-дурака поленом учила? Не вздумай пример брать!

– Да что ты, Семушка! – рассмеялась Сонька. – Мне и не поднять то полено! И вообще, я по другой части…

Посерьезнев, она пожаловалась:

– Тоскливо мне тут, Сема! Тесно! И таланты мои не применишь… Давай убежим, а?

– Не дури, Софья! С Сахалина не убежишь! – лениво зевнул вор. – Пробовали людишки, знаю… Кто на плоту пробовал, кто зимой гиляков нанимал, чтобы на собаках через пролив в Николаевск рвануть. Да и куда без «сламу» бежать?

– А давай «сламу» добудем, Сема! Пачпорта купим – я, пока ты в тюрьме сидел, с людьми говорила. Можно попробовать! Бланки у писарюг из канцелярии купить можно, по печатям мастера в тюрьме есть…

– Не дури, Софья! – повторил Блоха уже серьезнее.

Сонька начала закипать:

– За что же ты меня дуришь, Сема? Я тебя из тюрьмы вытащила, денег нашла, с верным человеком в Приморье передала. Или забыл? Может, думаешь, за твои красивые глаза Махмутке голову задурила и под топор Червонца подвела?

– Молчи, Софья! – уже со слезинкой в голосе зашипел Блоха.

– Молчать велишь? А ты кто таков, чтобы рот мне затыкать?! Кто и себя, и меня в городе Сингапуре так подвел – взял да и побежал, когда полицейский окликнул? Я ведь с тем полицейским уже по-немецки заговорила, успокаивать стала. Я ж тебе тогда шептала: стой, мол, спокойно! Подождем, пока подойдет! А ты побежал…

– Страх мой побежал, а не я! – угрюмо буркнул Сема Блоха. – Вор я, а не убивец! А полицейского кончать бы пришлось, ежели по-твоему…

В избе стало тихо – так тихо, что слышен был топот мышей, резвившихся на чердаке.

– Вы с Митяем куда тогда Махмутку дели? – неожиданно спросил Блоха. – Ну, тело!

– Под помойку, в снег закопали. Там снег мягкий был. Ногами потом примяли. А что? Не нашли ведь до лета, считай!

– Все одно вытаило из помойки тело-то… Сожительнице десятку «подарили», но к нам-то все равно присматриваются!

– Тебе-то что за печаль? Ты в тюрьме сидел, алиби у тебя! А на меня кто всерьез подумает, на слабую женщину? Не о том говорим, Сема! Давай думать, где «сламу» добыть! Второй раз мой фокус с сережкой не пройдет: слушок по Александровску и так ходит. Видно, проговорился татарин проклятый кому-то, прежде чем идти на свиданку со мной! Твоя очередь, Сема! Должник ты мой! Трижды должник!

– Вор я, Софья! Вор! А у кого тут, на Сахалине, красть? Одна голытьба!

– Рваного-Дудошника мы раскрутили? Махмутку я на серьги с «сапфирами» соблазнила? А ты говоришь – голытьба!

– Софья, с Дудошника ты две тыщи только и успела взять. У Махмутки – шесть тыщ, да и то пришлось Митяю половину отдавать! Это что – деньги?!

– Семушка, найду, найду я богатых людей здесь! Поможешь тогда? Умру я здесь, Сема! Ну скажи: поможешь?

– В должниках ходить не привык. Тем более когда тычут долгами. Найдешь – поглядим. Но учти: бежать с тобой я не обещался!

– Поглядим, Сема, поглядим! – Сонька со смехом повалила сожителя-подельщика на кровать, стала целовать, щекотать, гладить по колючим щекам. – Ты еще сам попросишься ко мне в компанию!

Сема Блоха почувствовал, как рука Соньки проникла к нему под рубашку, потом спустилась ниже, ловко расстегнула пуговицу на кальсонах. Непривычный к смелым женским ласкам, он закряхтел, покосился на дверь. А потом, забыв про все на свете, тоже пустил в ход руки, закрыл от удовольствия глаза. Закрыл – и оттого не видел, что серые Сонькины глаза остались холодными ледышками, а на губах временами появляется гадливая улыбка: она терпеть не могла запах немытого тела…